Мужская поваренная книга - [35]

Увели лапушку мою в тенеты врачебные ровно на полторы нервные сигареты. Выводят нежно под руки, ах какую красивую. Одна щёчка раздута от ватки подложенной, а на второй ямочка от блудливой улыбочки. Кинулась ко мне в объятия мои суровые и шепчет мне на ушко: «Ах, мне совсем не больно, я ещё один зуб выдрать прямо сейчас хочу!».

Насупясь и смущено переступая на месте своими подшитыми валенками, спросил доктора: «А сколько нужно после такой серьёзной операции молчать пациентке. Дня три, видимо?» Эскулап, радостно хохоча, ответил, что из мужской солидарности рекомендует помалкивать болящей неделю, не меньше. Потом резко посерьёзнел и говорит:

— Что же вы, батенька, контору палите? Заранее надо предупреждать. Вот недавно был случай, заходит к нам дядька и говорит: «За мной к вам тёща моя идёт, умоляю, сделайте ей больно!» Сделали. Чо уж там…

Ржаной хлеб

Памяти Саши Жукова.

Рецепт сегодняшнего роскошного пира и прост и сложен одновременно. На столе у нас лишь по рюмке водки и куску ржаного хлеба. Рюмка моего сегодняшнего умеющего как никто очень внимательно слушать гостя стоит накрытой ломтём хлеба, а моя рюмка зажата у меня в руке. Я долго согреваю её ладонью и пью. Наливаю вновь, грею её, пью… И говорю с моим желанным гостем, говорю, говорю…

— Ты помнишь тот день, когда мы познакомились? Да нет, конечно же, ты не помнишь. Я помню. Сейчас, дружище, я тебе расскажу: в тот вечер ты гонял до седьмого пота Кузю — нашего записного сквадного шутника. Кузя ёрничал, хохмил и стонал о том, что «не для того моя розочка цвела», кричал а-ля Чапаев «брось меня, командир, не выплыть мне», а ты, не слушая его трепотню и, по своему обыкновению, добродушно ворча, терпеливо учил его садиться не ломая шасси. Снова и снова, снова и снова…

— В тот вечер мы в первый раз пришли с моим напарником в онлайн. В сквад. В наш родной теперь сквад. Налетавшись друг с другом до этого в офлайне до колик и великой скуки, мы мнили себя крутыми пилотами. Мы смотрели, как под нами, подломив нежные стойки шасси, садится на шестигранный бетон полосы Кузя. Мы тряслись от смеха с его хохм и с завистью и изумлением наблюдали, как над нами с космическими скоростями в головокружительной высоте носятся твои, Командир, уже оперившиеся птенцы — пилоты, офицеры сквада. Какими же мы показались себе неуклюжими! Как же мы были рады, когда ты принялся нас учить.

— Ты был неизменно добр и терпелив. Ты прощал нам наши капризы и индивидуальные особенности. Ты их шлифовал и гранил в бриллианты пилотажа и слётанности, обрамлял в драгоценные перлы коварства и злобы настоящих истребителей.

— Ты был неимоверно щедр, показывая нам, как на твоей верной старушке «Чайке», раскрашенной в вызывающий флуоресцентный розовый цвет, ниже тысячи метров, можно весело и задорно драть в клочья хвосты «Мессерам».

— Ты был насмешлив в своём лакированном ЛаГГ-е, появляясь из ниоткуда, из-за шторки цвета неба, как шутили мы, и метко стреляя штучными из ВЯ-23 и приговаривая «выстрел — Мессер, выстрел — дохлый».

— Ты был суров. Чего только стоили твои коварные тренировочные полёты в обложной облачности на ориентировку на карте Бессарабии, где нет никаких внятных ориентиров? Где я, ведущий группу, под твою ободряющую фразу «не ссыте, товарищи, ещё ни один самолёт не остался в небе, все приземлились», окончательно заплутав, от безысходности, для поднятия духа, завирально врал, летящим в строю со мной моим товарищам курсантам, что на близлежащей зелёной сопке они увидят пастуха с овцами. Пастух будет махать радостно посохом, а если выключить двигатель, можно будет услышать блеянье его отары. Чуть далее, продолжал я врать, на голубой дуге отмели мелкой речушки мы увидим купающихся голых деревенских девок, а сам в это время панически сверял с картой курс, снос и путевое время. Но, боже мой, когда всё сходилось с расчётом и неверные ветреные небесные тропы выводили нас к конечной цели, как же мы были счастливы увидеть твой самолёт, неизменно ждущий нас с включёнными АНО, на уютном туманном филде.

— А потом ты внезапно творил для нас волшебство, и игра перестала быть просто игрой, а становилась философией. Все эти бесконечные споры о триммерах, смеси, упреждении и прочей технические ерунде отходили куда-то прочь. Действия и движения наши становились осмысленными, и перед нашими потрясёнными взорами приоткрылся узор Игры.

— Ты помнишь? Я именно в этот момент залюбовался застывшем в небе замысловатым кружевом инверсионных следов и кричал тебе тогда в полном щенячьем восторге: «Это же шахматы!», а ты заливался счастливым смехом от созерцания ещё одного пилота, поставленного тобою на крыло и говорил мне: «Ну что же, строй теперь свою собственную партию, гроссмейстер».

— Каждый вечер, ровно в девять, ты запускал сервер и ждал нас. Мы могли болеть, хандрить, заниматься чем-то своим, но всегда знали, стоит только захотеть — ты всегда на месте, ты ждёшь нас в гости. И у нас начиналась игра. Замечательная, потрясающая игра, в которую играли мы и Игра, которая играла в нас. Уж прости, дружище, за столь наглую коннотацию к труду старика Бёрна.