Мой дом — не крепость - [66]

— Не надо, милая, — кривя губы, уговаривала ее Евгения Филипповна. — Что же теперь делать… жить надо.

— А ему несладко жилось, — плача, продолжала Ефимовна. — Никому он, окромя меня, не был нужен. Никому, даже… — она посмотрела на Петю с укором и замолчала.

Петя плохо слышал, о чем еще она говорила: ощущение вины росло, и уже не потому, что он казался себе сейчас толстокожим и необъяснимо спокойным, что, конечно, не подобало сыну, — перед ним начинала открываться не известная ему раньше, не понятая им жизнь отца, наверное, несчастная жизнь, которую Иван Никанорович вел одиноко, заброшенно, в окружении всех этих ничтожных вещей, в убогой халупе, державшейся на честном слове.

А эта женщина?

Очевидно, она бывала здесь, их что-то связывало — опустившегося старика с измятым лицом, почти алкоголика, и хромоногую дворничиху, подметавшую по утрам улицы, а в воскресные дни продававшую на барахолке вязаные носки из толстой некрашеной шерсти.

Петя знал теперь, что она была религиозна и принадлежала к какой-то секте: потому и меловые кресты, и белые повязки на рукавах у нескольких стариков и старух, которые без конца суетились, распоряжались и повсюду совали свой нос. Главным образом их, по-видимому, интересовали поминки. Единственный человек, кто искренне жалел Влахова, была Ефимовна.

Почему отец стал пить?..

Впервые Петя задал себе этот вопрос. До сих пор он был обвинителем, инстинктивно приняв сторону матери и бабки и не задумываясь, имеет ли право судить. Он вмешивался в домашние скандалы, защищая мать от пьяных нападок Ивана Никаноровича, дерзил ему, получая иногда затрещины, но не отступал, озлобляясь и в то же время испытывая тщеславное чувство взрослости и собственной значительности оттого, что он может поучать отца и что он такой правильный — не дает мать в обиду.

Сейчас ему вспоминались события и штрихи из той, ушедшей жизни, которые рисовали Ивана Никаноровича в ином свете, и Петя удивлялся, почему никогда прежде не обращал на них внимания.

…Вот отец возится вместе с ним в тесном сарае, у массивного исщербленного верстака, учит мальчика строгать дощечки так, чтобы получались они ровными, чистыми, чтобы острой железкой фуганка не чиркнуть по металлическому банкату. Бережно, любовно гладит жилистая, в венах, рука Ивана Никаноровича маслянисто поблескивающую поверхность бруска, он говорит о породах древесины, о том, что у каждой из них — свой норов, свои повадки.

— Это — бук. По-простому — чинар, — отец теребит бороду. — Сколь воды кругом есть — вся его. Сыро на дворе — крутит чинар, вроде ревматизмы у него. Сухе — его трещина рвет… чтоб ему три дня заикаться. Гляди-ка, хвокус покажу…

Отец снимал с розоватой буковой плашки, испещренной белыми бликами вкраплений, тонкую длинную стружку, свертывающуюся спиралью, и, положив ее на верстак, капал с одного края водой. Стружка медленно разворачивалась, и ползла, как живая.

— Ишь как ее корежит…

— На змею похоже, — говорил Петя.

— Во-во. А это вот груша. Тверда, окаянная, — мозоли набьешь… Но в деле не капризная. Любая мебель из ее хороша.

Петя узнал от отца тысячу разных вещей. О том, что ель и береза — материал никудышный, ни на что путное не пригодный, что «гвоздь — дурак, а клеек — умница», что дуб полируется трудно, потому что мешают поры, а сосна вообще не признает политуры и годится только под краску или под лак с протравой, узнал, что ни одну породу нельзя стругать против слоя, — заколется, твердо усвоил, что, прежде чем браться за любую столярку, надо изрядно попотеть над инструментом, который должен быть острым, как бритва.

Иван Никанорович работал тогда в мебельной мастерской бригадиром, дело свое любил, был на хорошем счету. Сделанные им вещи выходили, быть может, немного тяжеловатыми, но неизменно добротными, «на век», как он сам выражался.

Пристрастившись к выпивке, он со временем вынужден был бросить ремесло краснодеревщика: стали подводить слезящиеся глаза и дрожащие пальцы. Уйдя на завод вахтером, Влахов так и не смог окончательно позабыть деревянную работу: в свободные трезвые часы по-прежнему шаркал в сарае рубанком, что-то пробовал мастерить, но чаще забрасывал начатое, и вокруг верстака пылились всякие заготовки.

Между запоями он целыми днями молчал, болезненно морщась, когда мать, становившаяся все более нервной и придирчивой, заводила долгую воркотню по мелочам.

— Понатащил на ногах опилок. Хоть бы веником обмелся…

Иван Никанорович молчал.

— Сапожник без сапог, — жаловалась мать, втыкая на место колок, вывалившийся из вешалки. — Ни одной вещи порядочной в доме нету.

— Ежли мокрой тряпкой по полировке мацать — кому охота делать эти самые вещи, — насупив брови, ронял он в пространство.

— Ха! Кто б говорил, а кто б поостерегся! От моих мокрых тряпок, стало быть, у нас в доме все наперекосяк идет? Забор во дворе который год валится, поправить некому… Подоконник шашель побил, труха на пол сыпется…

Иван Никанорович молча надевал фуфайку и уходил к курятнику. Садился на штабель досок, прикрытых от дождя ржавыми кусками железа и замшелого шифера, доставал из кармана горсть пшена и, медленно пересыпая его из ладони в ладонь, тихонько начинал разговаривать с курами.