Мой дом — не крепость - [68]

У гроба уже толпились. Петю легонько толкнули в спину, все расступились. Он не сразу понял, чего от него хотят, и стоял, растерянно озираясь.

— Пройди, парень. Простись с родителем, — наставительно сказал кто-то.

Петя подошел. Лидия Евстафьевна судорожно всхлипнула и отвернулась.

Ефимовна припала к лицу покойника, бормоча и обливая его слезами. Когда ее подняли, все взгляды осуждающе и укоризненно, как показалось Пете, обратились к нему.

Он деревянно согнулся и приложился губами ко лбу Ивана Никаноровича. Лоб стылый, влажный от слез Ефимовны.

Петя внутренне содрогнулся.

Прикосновение к смерти…

В день похорон матери ему было одиннадцать лет. Тогда это воспринималось иначе…

* * *

Поднялся ветер. На кладбище сыро, холодно. Дуло с гор, и мокрые хлопья снега липли к кустам и веткам, обнесли бок автобуса вместе со стеклами, но только с одной, наветренной стороны, обращенной на юго-запад, отчего неузнаваемо изменились привычные очертания.

Кладбище было похоже сейчас на искореженный, изломанный бурей лес с нелепо торчащими вверх покалеченными «стволами» из дубовых и железных крестов, вкопанных недавно и покосившихся от времени, из столбов с навешенными на них решетками, и каменных пирамидок, понаставленных так близко друг к другу, что между ними трудно было протиснуться; лес, в котором уцелело несколько деревьев — старые акации, два кривых граба и плакучая ива, тонкие ветви ее висели, как спутанные седые пряди.

Ноги мерзли от рыхлого талого снега, разъезжались на глинистой дорожке между еле заметных просевших могил, оставляя желтые следы. Их тут же припорашивал снег.

После этого тягостного, немыслимо длинного дня желтый цвет долго будет преследовать Петино воображение.

…Желтые, скрученные в трубку листья, облитые ледяной глазурью, желтая яма, вырытая на краю кладбища, у обрыва, желтые слипшиеся комья земли, его собственные ботинки, по самую щиколотку увязающие в глине, насыпанной кучей возле могилы, желтая разлохмаченная веревка, на которой опускали гроб…

Сафар Бекиевич взял Ларионова за локоть.

— А я и не знал, что у Влахова есть отец.

— Мало кто знал, — сказал Евгений Константинович. — Мальчик, видимо, стыдился отца. Старик беспробудно пил, жил ущербно. И умер плохо… Мне рассказывала Петина бабушка.

— Вы пойдете на поминки? — понизив голос, спросил Сафар Бекиевич.

— Нет. Не могу. Мне претит этот обычай. В доме — горе, смерть. А люди пьют, едят, иногда даже поют песни. Однажды мне пришлось быть свидетелем драки на этих самых поминках.

Физик одобрительно сжал его руку.

— Вы правы. У нас, у балкарцев, тоже есть что-то подобное. Да и у кабардинцев. Но без спиртного. Честно говоря, меня беспокоило, как вы рассудите. Оставить вас одного я не хотел, а идти… это самое…

— Вы удивительно милый человек, — тихо сказал Ларионов. — Спасибо вам.

— Ну, что вы.

— Знаете, я не раз думал о смысле народных обычаев, связанных с погребением. Ваши мне нравятся больше. Например, отсутствие женщин на кладбище. Отплакали, отгоревали дома, и все… Хорошо и то, что у вас не принято долго держать умершего: в тот же день похороны. Что же касается разных религиозных отправлений, то они всегда одинаково лицемерны.

— И потому — гадки, — потопав ногами, согласился Сафар Бекиевич. — Видели бы вы, как после таких похорон мулла и его присные делят деньги, полученные за свою службу, как алчно расхватывают ковры и материю, которыми покрывают покойника на носилках, прежде чем положить его на место вечного успокоения…

— Я видел, — кивнул Ларионов.

Сафар Бекиевич помолчал, подвигал челюстью.

— На поминках мне тоже как-то пришлось побывать. Не мог отказаться. Семья, правда, культурная, хорошая… Посидели, это самое… выпили по рюмочке, без речей, без громких разговоров. Я даже засомневался: может, нужно, думаю? Родственники немного оттаяли, поуспокоились. Возможно, в этом смысл: отвлечься живому человеку от мыслей о смерти, не казнить себя попусту. Ничего ведь не исправишь.

Евгений Константинович пожал плечами.

— Пожалуй. Понять я еще могу, но принять — нет. Вообще все обряды живые совершают для себя — и поминовения, и памятники. Ради сознания, что ты сделал как нужно, не хуже, чем у людей. А по мне — никаких церемоний, никаких кладбищ. Живым надо воздавать, а не мертвым. Если это человек выдающийся — другое дело… Остальным — крематорий. Я читал, что где-то в Азии есть обычай, запрещающий осквернять трупами умерших почву, воздух и даже огонь. Строят как называемые «башни молчания» далеко в песчаной пустыне, в стороне от жилья. Круглые каменные сооружения без кровли с нишами с внутренней стороны стен. Сюда и кладут покойников. Вокруг вьются коршуны, грифы, — словом, стервятники. Когда люди уходят, через час остается один скелет. Остальное довершают солнце и ветер. Ужасно, конечно, но…

— Нельзя так, Евгений Константинович, — вмешалась Лида, слышавшая их разговор. — Нельзя. Пусть там азиаты как хотят. Да и не верю я, чтобы они такое варварство устраивали… Человека надо проводить в последний путь по-человечески. Вы начнете про пережитки, про то, что раньше верили в загробную жизнь, потому и обряды… Но я не согласна…