Мой дом — не крепость - [67]

— Цып, цып, цып… Ну-ка, не боись, Пеструха, не боись, давай сюда, — он плавно, чтобы не испугать их, опускал руку, шептал еще что-то ласковое, неразборчивое, а куры, сгрудившиеся вокруг, вздергивая хохолками, косились на его вытертый кроличий треух и, постепенно смелея, подходили поближе, скребли коготками по земле и вот уже какая побойчей — Чернавка или Белянка (каждая имела у Ивана Никаноровича свое прозвище) — впрыгивала, хлопая крыльями, на его вытянутую руку и принималась деловито клевать прямо с ладони.

А он смотрел на нее потеплевшим взглядом, гладил свободной рукой по верткой шее, продолжая еле слышно нашептывать:

— Ах ты, негодница! Проголодалась? Ну, давай, давай, набивай зобок!

Потом прогонял ее, осторожно сталкивая с локтя, и оправдывался, отвечая на ее обиженное кудахтанье:

— Будя, будя, Хохлатка: другим-то надо оставить? — И таким же манером угощал вторую, третью, четвертую…

Он говорил с ними, как с разумными существами, и то, что они могли ответить ему лишь приглушенным воркованьем, порывистыми движениями грязных голенастых лап, оставлявших на рукаве стеганки крестообразные следы, ничуть не смущало его: он мог часами сидеть вот так на весеннем солнце и никто ему не был нужен.

Бывали дни, правда редкие, когда Иван Никанорович, как раньше, звал Петю в сарай и, направляя на оселке стамески, рассказывал ему разные истории. Делал он это с юмором, Петя заливался хохотом, а у отца разглаживались морщины, он словно бы молодел и уже не походил на угрюмого бирюка, от которого неделями не услышишь ни единого слова.

Неважно, что любую из отцовских историй Петя слышал по многу раз. О латыше и грузине, работавших с ним в мебельной мастерской и молчаливо соперничавших друг с другом, о том, как один из них, кажется латыш, должен был снимать фальц с двухсот брусков, заготовленных на форточки, но некстати отлучился, а грузин переложил бруски на верстаке наоборот и, вернувшись, латыш отобрал все до единого не с той стороны.

— Раз Вано сало принес, — ухмыляясь в бороду, продолжал Иван Никанорович. — В тряпице. На подверстачье положил и знай фугует. Дверцы для шкахва ладил… Сало возьми и упади. А Янис палочкой подсунул тряпицу ему под ногу…

— И он наступил?

— А как же. Тольки не глянул. Оттолкнул его сапогом — и снова стругать. Янис опять подвинул. Так разов пять. Сало расплющилось. Тонкое исделалось, что твой блин. А как время обеда подошло, заглянул Вано в подверстачье: «Ва! Бил сал — нэт сал!» Повернулся к Янису: ты, мол, мне удружил? «Есо цево? — Янис-то шепелявил и нос кривил, ежли ему чего не нравилось. — Приснилось мне твое сало».

— А потом что?

— Обое они чуть не сцепились. Янис жестянку с арбузным медом притащил — закусить, значит, в полдень с хлебом. Опять же отлучился. Вано увидел, фанерку с банки снял, смотрит — мазут: мед-то густой, черный. Набрал горсть стружек, макнул в мед и давай сапоги мазать: от мазута кожа мягчает. Ходит по мастерской — не налюбуется: блестят сапоги, ровно лаком облитые. «Шайтан! Пачиму нэ сохнэт?»

— А латыш?

— Воротился он, глядь, а в банке с медом стружек полно. «Ты мед цпортил, — кричит, — цто, совсем оцумел?» Ну и пошла у них перебранка.

— Пап, а еще про рубанок расскажи.

Иван Никанорович довольно улыбался. Он любил, когда его слушали и проявляли интерес к его рассказам.

— Янис аккуратист был превеликий. Бывало, работу кончит, инструмент политуркой протрет — и к месту. А тут Вано двойник у него взял: своего-то обыскался; Ну, стругнул пару раз и обратно поло́жил. Увидал это Янис, покривил носом и говорит двойнику, вроде живому кому: «Тебе цто, твой хозяин не нравитца?» Вали, мол, тогда на все четыре стороны — размахнулся да ка-а-к швыранет его в окно…

Дальше Влахов начинал фантазировать, каждый раз по-новому. Как двойник попал в кошку, та завопила и напугала молочницу, которая оступилась и пролила молоко; или в курицу, влетевшую с перепугу в грузовик, прямо к шоферу, а тот — в обморок, а грузовик — в витрину…

Ради этой всегда разной концовки Петя готов был еще и еще слушать одно и то же.

Почему же все-таки отец пил?..

Может, было что-нибудь, чего Петя не знал?

Почему в последние годы жизни матери отец даже трезвый не разговаривал с ней?

Или лежал на своей кровати, не раздеваясь, сняв сапоги и поджав под себя ноги в теплых дырявых носках, делая вид, что спит, или уходил в коридор, начиняя табаком гильзы, и молча курил, потягивая носом.

Почему?..

Прежняя неприязнь к отцу, которую Петя, живя с бабушкой, бессознательно подогревал в себе самыми жгучими горькими воспоминаниями и которая укреплялась в нем безразличием Ивана Никаноровича к судьбе сына, уступала место запоздалому сожалению, очень похожему на раскаяние. А что, если он чего-то не понял, ослепленный детской обидой, и, видя лишь одну сторону, своими руками оттолкнул то, чего ему так не хватало, — мужское участие и отцовскую дружбу?..

Мысли его прервали. В комнату набился народ. У дверей стояли Евгений Константинович, физик и Лида. Сафар Бекиевич моргал, уставившись в пол, Ларионов мял шапку, с молчаливым неодобрением посматривая на старух, которые, как но команде, негромко завыли. Сначала это были приглушенные взвизгиванья и стенания, потом они вылились в заунывную речитативную мелодию, которую подхватила и Ефимовна.