Мой дом — не крепость - [65]

Петя Влахов сидел в катафалке, обыкновенном обшарпанном автобусе-«трясогузке», с дверцей сзади, рядом с Евгенией Филипповной и чужими старухами в черном, и не мог отвести остановившегося взгляда от запавших глазниц покойника, от его зеленовато-желтого чужого лица и расчесанной бороды, в которой запуталась черная нитка крепа.

Наверно, надо было каким-то образом убрать нитку, но Петя не решался шелохнуться, нарушить непонятные ему правила, которые тут соблюдались во всем: завешенное зеркало в комнате отца, порядок выноса — непременно ногами вперед, под аккомпанемент вздохов, старушечьих причитаний и взвизгиваний, хотя многие из этих добровольных кликуш вряд ли и знали-то Ивана Никаноровича при жизни.

В гробу покачивалось от толчков автобуса лицо незнакомого человека. И в то же время — лицо отца. И мысли о нем текли сейчас в Петиной голове скованно, странно, перевернуто, как в объективе фотоаппарата. Весь заледенелый, сжатый изнутри тупой болью, скопившейся где-то у горла, Петя никак не мог поймать ускользающий от него смысл того, что происходило вокруг и в нем самом, точно его «я» отслоилось от очень важной основы, утратило связь с реальностью, жило отдельно и независимо.

Он не мог избавиться от навязчивого чувства вины перед зареванными старухами с покрасневшими веками и трясущимися руками, перед бабушкой, опухшей от слез, вины за то, что он не плачет и не в состоянии этого сделать, перешагнуть через незримый заслон, отделявший его сейчас от них и от себя самого.

Остановилось время, остановилось сознание; что-то сместилось в нем и не попадало куда следует, как ключ не лезет в поржавевший замок.

Вчера и сегодня перед ним мелькали люди — знакомые и незнакомые — Марико, Ларионов-старший, Евгеша, неизвестная пожилая женщина с палочкой и обезображенным горем лицом, которая хлопотала возле мертвеца, он даже видел Тосю в толпе, когда выносили тело, — но не воспринимал их до конца, растеряв связи и ассоциации: о н и  были теперь бледными негативами прежней жизни, которая, наверно, никогда больше не вернется, не вызывавшими в его памяти ни картин, ни эмоций.

В морг они сегодня приехали рано утром.

Посередине квадратной комнаты с голыми сырыми стенами стоял массивный дубовый стол, застеленный красной материей. На нем — обитый черным сатином гроб, который они привезли; по бокам — нарисованные мелом кресты.

Евгения Филипповна оперлась спиной о высокий подоконник, остальные женщины выстроились вдоль стены.

Наконец внутренняя дверь отворилась, и двое крепких молодых парней в синих халатах выкатили алюминиевую тележку, на которой лежало то, что было когда-то Иваном Никаноровичем Влаховым.

Женщины тихонько заголосили. Евгения Филипповна сморкалась в платок.

Один из парней сразу исчез, а второй, поставив тележку вплотную к столу и оглядев собравшихся, буднично спросил:

— Ну, кто? Помогайте. В гроб ложить надо.

Кроме Пети, мужчин не было. Парень кивнул ему:

— Давай, кореш.

«Это он — мне?»

— Давай, давай!

Петя шагнул вперед и взял отца за ноги. Они были тяжелые, очень холодные, даже сквозь костюм, единственный его приличный костюм из хлопчатобумажной плотной диагонали. Пете показалось, что он поднимал каменную статую. Когда клали тело на место, оно перегнулось с еле слышным хрустом, и Петя увидел на шее, под воротником рубашки, розоватый бескровный надрез. Ему стало дурно, он мог бы упасть, если бы все тот же парень не подхватил его.

— Ты родственник, что ли? Сомлел? Ничего, сейчас пройдет. Так бы и сказал, что родич. Я бы один управился.

Петю отвели в сторону. Все плыло у него перед глазами.

Влахова привезли домой. Жил он на окраине города, в турлучной времянке, снаружи аккуратно обмазанной и побеленной, а внутри закопченной и грязной. Потолки просели под собственной тяжестью и выпячивались между балок бугристыми опухолями. На треснувшей, заляпанной краской плите стояли чайник и кастрюля без крышки с застывшей едой, рядом с печкой — допотопная железная кровать о медными шарами на спинках. Напротив, у стены, — раздвинутый ломберный стол, бог весть какими судьбами попавший сюда. Над кроватью висела самодельная полка из фанерных листов с продетым сквозь отверстия в них капроновым шнуром. На полке — коробка с табаком и гильзы, машинка для стрижки волос, железка от шерхебеля, вытертая кисть, консервная банка с гвоздями.

Хромая женщина с палочкой, припадая на левую ногу, прошла в глубину комнаты и села на табурет. Из-под платка, закрывавшего лоб, на Петю смотрело некрасивое бледное лицо с глубокими морщинами и красными, в прожилках, глазами, лицо человека, убитого горем.

— Успокойся, Ефимовна, — опускаясь рядом на стул, сказала бабушка. — Его уж не воротишь…

Ефимовна мелко перекрестилась.

— Царство ему небесное… А только не могу я, Филипповна, не могу… Хошь бы помер, как люди… — Она закрыла лицо руками и запричитала, раскачиваясь из стороны в сторону: — Ваня, Ваня, жалобный мой! Как лежал ночью один, как застывал, а кругом — ни души… У всех — праздник, а он кончался там, на снегу…

Петя знал уже, что Иван Никанорович умер в парке, неподалеку от обзорной башни. Видно, перепил в канун Нового года, забрел не туда и упал на мокрый снег, чтобы больше не встать. Утром его нашли окоченевшего — он лежал животом вниз, уткнувшись бородой в ржавые листья.