Мой дом — не крепость - [63]

С тех пор мы целовались почти каждый вечер, и я изрядно преуспел в этом приятном занятии. Обстоятельства нам благоприятствовали: в течение полутора недель фрицы в одно и то же время, как по расписанию, бомбили станцию.

Зиночка рассказывала мне о себе. Родители ее погибли еще в сорок втором, в своей родной деревне под Казатином. Уходя, немцы забирали всех подряд, а Зиночкины старики попытались укрыться в подвале. Эсэсовец из зондеркоманды бросил туда гранату.

Зиночка училась тогда в Саратове, в медтехникуме, которого так и не закончила, добровольно мобилизовавшись в армию. С этим госпиталем она второй год кочевала по прифронтовой полосе. Здесь, в Полтаве, жила недалеко от школы, в одноэтажном домике, который был хорошо виден из окна коридора. Снимала там комнату.

— Вот встанешь, побываешь у меня в гостях…

— Когда еще с меня этот саркофаг снимут, — постукивая ногтем по гипсовой ноге, вздыхал я.

— Скоро, миленький, скоро, — шептала она и закрывала мне рот поцелуем.

Я был счастлив. Мне было девятнадцать лет, ко мне благоволила самая славненькая медсестра в госпитале — чего же еще?

Правда, подсознательно я уже начинал замечать, что Зиночка далека от совершенства, а круг интересующих ее тем очень узок и мне все труднее становится занимать ее разговорами.

Зато днем, наблюдая за ее быстрыми ловкими движениями, за тем, как, стуча подковками мягких сапожек, она сновала мимо моей кровати, бросая на ходу обещающую улыбку, я наслаждался блаженным чувством собственника, ревниво оберегающего свою тайну.

Впрочем, тайны не было и не могло быть в до отказа набитом госпитале, где кровати стояли так близко друг к другу, что между ними с трудом протискивался главврач, широкоплечая тяжелая махина двухметрового роста, с большим животом, чеховским пенсне на близоруких глазах и одышкой астматика. Майор медицинской службы.

Все знали. Я не раз ловил на себе недвусмысленные взгляды и усмешки, а выздоравливающий Федосов ворчливо, а иногда со злом подтрунивал надо мной. Когда контузия давала о себе знать, он лежал целый день пластом и оставлял меня в покое.

Около двух месяцев длился наш роман с Зиночкой.

Тучки стали появляться на горизонте незадолго до того, как с меня сняли гипс и заменили его легкой лонгетой до колена, не стеснявшей движений. Я научился «ходить», подпрыгивая на одной ноге и опираясь обеими руками на палку с рогачом-ручкой на верхнем конце. Костыли меня стесняли, и я сразу от них-отказался.

Зиночка сначала пропустила один или два вечера, сославшись на неотложные дела в городе, а потом, когда прекратились бомбежки, наша лампа-молния, единственная на весь коридор, почему-то неизменно оказывалась на ближайшем от моей койки окне, и при ее желтоватом колеблющемся свете нам оставалось только мирно беседовать, а Зиночка держалась от меня в благоразумном отдалении.

Я почувствовал неладное, но спросить у нее прямо, в чем дело, мне не позволяло самолюбие.

Было, правда, еще одно свидание, на этот раз в комнатушке перед ординаторской, где мы сидели на продавленной клеенчатой кушетке, свидание, если и не рассеявшее худших моих опасений, то, по крайней мере, убедившее меня в том, что Зиночке я далеко не безразличен.

В ту субботу завхоз вернулся из города без керосина, и в госпитале, утонувшем в вечерней февральской мгле, светилось лишь окно главврача.

Зиночка часто вздыхала и порывисто, жадно целовала меня, как будто назавтра мы должны были расстаться.

— Отчего ты грустная? — спросил я.

— Так. Пройдет.

— Не больна?

— Да нет же.

— Не хочешь говорить?

— Ну, вот и обиделся. Хороший ты мой… И зачем я к тебе прикипела, сама не знаю… — она прижалась лицом к моей щеке, и я почувствовал, что ресницы у нее мокрые.

— Ты… плачешь?

— Ерунда. Не обращай внимания. У нас, у баб, бывает. Пойду-ка я… — она высвободилась и встала. — И тебе пора спать. Ступай.

Я долго не мог заснуть, а на следующий день тщетно пробовал улучить момент, чтобы остаться с Зиночкой наедине: она или ускользала, или возле нее обязательно кто-нибудь крутился.

Я не строил в отношении нее никаких планов, да и не мог строить: была война, меня могли переправить в тыловой госпиталь и к тому шло, потому что рана не заживала — открылся свищ, но я не хотел, не допускал и мысли, что вдруг потеряю ее.

Несколько дней мы виделись только на людях.

Однажды Федосов, посмотрев на меня исподлобья, обронил загадочную фразу:

— Ты, Ларионов, как телок спутанный. Ровно слепой…

— Почему? — опешил я.

— А так, — он отвел глаза. — Не мое дело, елки зеленые, а не мешало бы тебе раскрыть зенки пошире.

Как я ни приставал, Федосов не захотел объяснить, что он имел в виду.

Прошла еще неделя, ничего не изменившая в наших отношениях с Зиночкой: она по-прежнему избегала меня. И тогда я решил осуществить довольно сложное предприятие, которое обдумывал несколько дней. Нанести ей визит.

Трудность заключалась прежде всего в том, что у меня не было одежды: скакать на одной ноге в халате по февральскому морозу, сверкая завязками на кальсонах, — об этом не могло быть и речи. Я и внутри госпиталя стеснялся показываться ей в таком виде. Кроме того, у ворот дежурил часовой из выздоравливающих: покидать пределы лазарета было строжайше запрещено, — наш майор шутить не любил.