Мой дом — не крепость - [62]

Остается добавить, что больше всего Зиночка обожала сладости и… засыпала над книгой.

Я, конечно, не видел никаких изъянов.

К вечеру лазарет успокаивался, в палатах и коридорах, заставленных железными койками, зажигались фронтовые коптилки, сделанные из гильз от противотанковых снарядов, а дежурные сестры и няньки разбредались по углам — поболтать с ранеными: у каждой были свои пристрастия и симпатии.

Зиночка, закончив дневные хлопоты, выполнив назначения, подсаживалась ко мне.

Она любила запускать свои теплые, пахнущие карболкой пальцы в мои кудри, которые госпитальная парикмахерша так и не срезала, уступив ее настойчивым просьбам.

Я не протестовал, охотно принимая непривычную ласку, благо в коридоре царил полумрак и никто не мог видеть моих пылающих щек.

Нога была в гипсе до самого паха, я лежал на спине, глядя на нечеткий силуэт Зиночкиной головы и едва различая в темноте ее улыбающееся лицо.

— Небось у тебя на гражданке и девушки-то не было?

— Была, — соврал я. — Мы на одной парте сидели.

— Так уж и сидели?

— Правда, — доказывал я. — Мы учились вместе.

— Как звать-то?

— Кого?

— Дивчину твою. Кого же еще?

— Галя.

— Наверно, и не поцеловал ни разу?

Я уже начал привыкать к ее непосредственности. Вообще так получалось, что и на передовой, и здесь, в госпитале, сталкиваясь с людьми простыми, подчас грубыми, я в какой-то степени усвоил их манеру говорить и держаться, — всякие интеллигентские тонкости, весь мой книжный багаж лежали под спудом, нетронутые и ненужные.

Только ругаться я не смог научиться, хотя однажды попробовал, невольно копируя интонации нашего помкомвзвода в училище, но прозвучало это, по-видимому, так дико в моих устах, что старшина Худяков, степенный кряжистый волжанин, осуждающе на меня посмотрел и сказал, нажимая на «о»:

— Ты брось, Ларионов. Не клеится оно к тебе. И не обвыкай.

Что же касается Зиночкиных вопросов, то они уже не приводили меня в такое смущение, как в первое время.

— Все бы тебе знать, — сказал я тоном завзятого ловеласа. — Ты лучше скажи, сколько у тебя кавалеров было?

— А где их нет, ухажеров? — уклончиво ответила она и перевела разговор на другое.

В один из таких вечеров, которых я ожидал теперь с нетерпением, зная, что Зиночка обязательно придет, как бы ни намоталась за день, где-то за железнодорожным полотном вдруг лопнул оглушительный взрыв. За ним — второй, третий…

— Бомбят! — завопил кто-то. — Гаси свет, елки зеленые! Сестра, где ты там зад просиживаешь?!.

Дальше последовало непечатное.

Зиночка метнулась к коптилке, стоявшей на подоконнике в конце коридора, задула ее и громко сказала дрожащим от обиды голосом:

— Это ты, Федосов? На фронте, говорят, настоящим мужиком был, а тут — хуже бабы, сразу в штаны со страху надул! Чтоб я твоих художеств больше не слыхала, понял?

— Понял, — пристыженно отозвался Федосов.

— Так его, подлеца, — сказали из темноты. — Язык-то у него не контуженный! Ну, и держи на поводке.

— Бомбят станцию, — уже спокойно продолжала Зиночка. — Не в первый раз. До нас не достанет.

Не могу утверждать, чтоб за три недели моей фронтовой одиссеи я так привык к бомбежкам, что на меня вовсе не действовали сотрясающие землю разрывы или ноющий прерывистый гул моторов, по которому бывалые солдаты безошибочно угадывали приближение немецких самолетов; тем более, что я лежал в гипсе, беспомощный, распластанный, как лягушка на резекционном столе. Но Зиночкин властный тон, ее спокойствие передались и мне, и, по-моему, всем остальным, потому что наступившая было тишина в коридоре снова наполнилась смехом и разговорами раненых.

Немцы сбрасывали над станцией осветительные ракеты, и их мертвый, рассеянный свет, достигая наших окон, на мгновение выхватывал из черноты смутные очертания лиц и предметов, а потом все опять погружалось в густую мглу.

— Ну, как ты тут, Жень? — спросила Зиночка, садясь.

— Лежу.

— Вот и молодец, — рука ее скользнула по моей щеке и выше, слегка потрепала за чуб. — До чего же мягкие у тебя кучери, — шепотом сказала она. — Говорят, у кого волос не жесткий, значит, добрый человек…

— А ты добрая? — я произнес эти слова чуть слышно, одновременно обрадовавшись и испугавшись мысли, которая вдруг пришла мне в голову. — У тебя мягкие волосы?

Зиночка отняла руку, я услыхал шелест и понял, что она снимает накрахмаленную косынку. На лицо мне упала тяжелая щекочущая волна.

— Потрогай…

Я осторожно взял в руки гладкие пряди, струящиеся между пальцев, и, поддаваясь безотчетному порыву, легонько потянул к себе.

Она уступила, и я почувствовал ее дыхание.

— Ну, что же ты, хитрец, — Зиночка шаловливо засмеялась. — Целуй теперь…

Губы у нее были прохладные и пахли чем-то знакомым, домашним.

— Я лук ела. Пришлось чайку пожевать, чтобы духу не было, — извиняющимся тоном сказала она.

Я не отвечал, весь во власти только что испытанного опьяняющего ощущения.

Зиночка опять тихо рассмеялась.

— А ведь ты вовсе и не умеешь, бедненький. Сейчас я тебя научу…

Мы целовались, не замечая, что бомбежка кончилась и в коридоре давно стоит неестественная тишина. Зиночка опомнилась первой.

— Ишь, черти, молчат. Прижукли.

Она встала, привела в порядок волосы — я слышал, как на пол упала шпилька, — и пошла зажигать коптилку.