Мой дом — не крепость - [41]

— Не шебарши. Ничего я не кончал. На шкахву стояла.

— Пустая она была. Прибрала я.

— Врешь все… Погодите, издохну вот… Избавитесь. Небось ждешь не дождешься?

— Господь с тобой, Ваня! Да и не так уж слабое у тебя здоровье. Доктор давеча говорил ведь…

— Доктор! Много он понимает! В грудях у меня колет… жгет в грудях, понятно тебе! Ну, будя болтать, иде хошь найди бутылку. Спрятала?

— Что ты, Ваня?

— Даешь али нет?

— Нету же…

— Нет, значить?

Худая, жилистая шея Влахова побагровела, маленькие глазки забегали по столу, выискивая, на чем бы выместить злобу. Поймав голодный взгляд сына, устремленный в тарелку с ливером, Иван Никанорович схватил нож, искромсал колбасу на мелкие кусочки, накрыл их ладонью и, сжав пальцы так, что между ними полезло серое месиво, швырнул все в открытую форточку.

У каждого бывают в жизни мгновения, которые врезаются в память и, сколько бы ни прошло лет, вспыхивают потом резко, зримо, как будто это случилось минуту назад.

Тот злосчастный кусок колбасы отпечатался в Петином сознании, как болезненное, незаживающее клеймо.

Стоило ему увидеть отца или услыхать о нем, и в мозгу непроизвольно возникала картина: квадратная ладонь, вздрагивающие пальцы с редкими черными волосками, и между костяшек — сплющенные червяки ливера…

…Часто отец возвращался домой за полночь, грязный, с иссиня-белым опухшим лицом, весь пропитанный тошнотворным запахом перегара и блевотины, расталкивал мать, бормоча несуразицу, и валился на кровать в чем был. Мать вставала, одевалась и досыпала на стуле, уронив голову на спинку.

Пете было уже лет двенадцать, когда в коридоре их коммунальной квартиры, где они занимали одну большую комнату, разделенную надвое фанерными белеными переборками, разыгрался нелепый скандал, затеянный Иваном Никаноровичем с соседями.

Рядом с ними жил слесарь-железнодорожник с женой, толстой громогласной женщиной, и четырьмя сыновьями-погодками, которые дрались между собой по всякому поводу. В тот вечер у них были гости.

Влахов терпел доносившиеся сквозь стену звуки радиолы часов до одиннадцати, пока не опустошил поллитровку водки, а потом забарабанил кулаками к соседям так, что с потолка посыпались куски старой побелки.

Потасовка развернулась в узком коридорчике, куда разбуженный шумом Петя выскочил в одних трусах. Слесарь тоже был изрядно на взводе, и они с Влаховым, не причиняя друг другу особого вреда, пыхтели посреди тесной передней, выкрикивая бессвязную брань и нанося удары.

У Влахова, правда, был разбит нос: кровь стекала на разодранную рубашку, и Петя, которому спросонья померещилось бог знает что, зашелся в истерике.

Два дня мальчик никого не узнавал, лежа в больнице, а на третий медленно пошел на поправку. Следов болезни вроде бы не осталось, если не считать повышенной возбудимости.

После гибели матери (Петя и сейчас толком не знал, как ее угораздило попасть под машину на тихом перекрестке) бразды правления решительно и круто взяла в свои руки Евгения Филипповна, Петина бабушка по материнской линии. Она забрала внука к себе, предоставив бывшего зятя собственному попечению. С завода, где он работал вахтером, его вскоре выгнали за прогулы, и он пристроился на лодочной станции. Зимой чинил поломанные скамейки, красил щиты в парковом хозяйстве, делал, что скажут, и беспробудно пил вечерами. Днем он всегда был в одной «поре», то есть немного «поддавши».

Изредка появлялся у тещи. Клянчил деньги, выводя этим из терпения Петю, нудил, плакался на свою долю, но чаще уходил, с чем пришел: Евгению Филипповну не так-то легко было разжалобить.

После праздников, незадолго до начала ученической конференции, которую готовила Ираида Ильинична, он нанес им визит в состоянии более или менее приличном. Надел даже чистую рубаху, повязал древний галстук, настолько засаленный, что нельзя было угадать его первоначального цвета.

Влахов впервые был у них с тех пор, как бабушка выхлопотала квартиру в новом доме.

— Ишь ты, — садясь на стул, сказал он хрипло. — Сподобилась, значит, Филипповна?

Петя стоял у окна, неестественно выпрямившись, и ковырял пальцем землю в цветочном горшке.

— А что ж? И мы не последние. Нашу завалюху аварийной признали. Ломать будут. Советская власть стариков не забывает… Чего пожаловал-то?

Иван Никанорович покосился на стол, где на тарелке лежали остатки пирога, и потянул носом.

— Ты бы поимела совесть, Филипповна, — начал он осторожно. — Я вот, можно сказать, неделю на одном квасе… Хлеба не на чего купить…

— Не пил бы, — сказал Петя.

— Не встревай, сопливый еще! Чтоб те три дня заикаться…

— Он дело говорит. Снимай кепку, соберу тебе поесть…

Иван Никанорович заерзал на стуле. Потер рукой малиновый припухший нос. Глазки забегали. Он не любил, когда его перебивали.

— Не надо мне твоей еды.

— Зачем тогда пришел? — опять спросила Евгения Филипповна недружелюбным тоном.

Влахов встал. Вся его дипломатия сейчас полетит кувырком. Он знал это. Его уже приводили в бешенство сознание собственной неправоты и эта теплая уютная комнатка, и новый костюм на сыне, и его начищенные туфли.

— Живете, да? — наливаясь злобой, прохрипел он. — А тут хоть пропади? Шифоньер ты забрала, старая жмотка? Нюркин хабур-чабул увезла? Увезла. Три отреза было. Иде они? А мы ить наживали не порознь. Алименты с меня тянешь справно. Тут твоя сила!