Мой дом — не крепость - [39]

Лучше не думать.

Но думалось…

Приходили в голову мысли, снились сны, о которых нельзя было никому рассказать. Самой себе она казалась тогда порочной, гадкой, словно вывалялась в грязи или ее выставили раздетой догола перед улюлюкающей толпой.

Какой прок от красивых слов и розового сиропа, выдуманных поэтами, если так называемая любовь и функция продолжения рода неотделимы от таких мест на человеческом теле, которые с библейских времен стали олицетворением греха и срама?

Есть ли смысл в хваленых принципах и условностях, торчащих рогатками на каждом шагу, когда суть от этого не меняется? И зачем они? Может, лишь для того, чтобы как-то выделиться среди бесхитростного в своей естественности животного царства, утвердить собственную исключительность?..

Некому было ответить на эти вопросы.

Мать и тетка продолжали создавать вокруг Оли вакуум, который нечем было заполнить. Попрятали под запор книги, могущие, по их мнению, повредить Олиному воспитанию. Исчезли «Американская трагедия», «Яма», «Гавриилиада»; от Золя на открытой полке остался один «Жерминаль»; Мария Ильинична унесла и погребла на дне комода Моэма, Фалладу и Ремарка.

Олины подруги по школе кокетничали с мальчишками, шушукались на уроках, округляя глаза, перебрасывались записками, и за версту было видно, что для них началась счастливая, незабываемая весна.

Олю не трогали их заботы. Ребят она теперь не то чтобы сторонилась, но любые их попытки приблизиться разбивались вдребезги о ее презрительный «знающий» взгляд.

Она «видела» их насквозь. И конечно же не подозревала, что ошибается, что мать и тетка, руководствуясь вполне благими намерениями, успели напортить, лишить ее самого главного, чем прекрасна юность, — доверчиво-чистого взгляда на мир, который нельзя познать с чужих слов.

Встреча с Германом кое-что изменила, — она еще и сама не могла разобраться, что именно. Он был непохож на других.

* * *

В одно из воскресений перед Октябрьскими праздниками Оля уступила наконец просьбам Сченсновича и зашла к нему на квартиру.

Маленькая комната в частной халупке, вросшей фундаментом в землю напротив старой бани.

В углу, у окна, — раскладушка, застеленная синим шерстяным одеялом, квадратный стол, накрытый листом пластика, стопка книг на нем и каравелла из янтаря, видно, очень давнишняя безделушка: паруса потрескались; рядом — свинцовый сапожок с карандашами и шариковыми ручками всех сортов. Одну из них Герман сразу вынул и спрятал в карман. Справа от окна — три стула, плетеная этажерка с книгами и журналами, на верхней полке — кубок с надписью: «Победителю зональных соревнований по плаванью. Город Пярну, 1966 год». Над этажеркой — выцветшая фотография, наклеенная на паспарту, портрет полного пожилого мужчины в черной форменной тужурке, с закрученными усиками, блестящими от фиксатуара. Подбородок скрывался за окладистой раздвоенной бородкой.

Больше ничего не было, если не считать сваленных в беспорядке возле дверей спортивных принадлежностей: кеды, гантели, сломанная ракетка для настольного тенниса, насос и еще какой-то хлам.

Оля села на предложенный ей стул и принялась рассматривать обстановку, чтобы прийти в себя. Можно было представить, как отнеслись бы дома к ее визиту сюда, знай об этом мать и тетка, и вообще о ее знакомстве с Германом! Впрочем, ей и самой было страшно. Сердце колотилось, она нарочно не раскрывала рта, боясь, чтобы он не услыхал гулких ударов.

— Мой дед, — сказал Сченснович, не садясь и чуть пристукнув пальцем по фотографии. — Любопытный был старик. Поляк, но жил в России. Не знаю, как теперь называется этот забытый богом городишко, раньше, кажется, Подсвилье. Витебская губерния… или уезд. Словом, заштатный горьковский Окуров… Читали?

— Что?

— «Городок Окуров» Горького?

— Нет.

— Ну, так вот. Дед мой был в Подсвилье извозчиком. И после революции. Пока это почтенное ремесло не упразднили. Кобылу его звали Чайка. Такая же дородная и надежно скроенная, как мой дед. Если старик уходил в отпуск, она тоже автоматически получала отпуск, потому что никого другого не допускала к себе на пушечный выстрел. Лягалась, и с ней нельзя было сладить. А дед, уйдя на положенные ему две недели от извозчичьих дел, подрабатывал пением в церкви. Назубок знал все молитвы и акафисты, а басом своим мог потягаться с репинским протодьяконом. Попы даже ходили в исполком Совета — просили, чтобы деда перевели к ним церковным старостой… Потом он переехал в Пярну, в Эстонию.

Оля заметила: он говорил не так, как всегда, — деланно улыбался, был немного возбужден. Но она была благодарна ему за то, что он не молчит, дает ей возможность справиться со смущением.

— А это? — показала она на кораблик.

— Осколки разбитого вдребезги. Дед имел хобби: собирал разные побрякушки — фарфоровые статуэтки, деревянных божков, бронзу. Это сделано дерптским кустарем из янтаря. А карандашница — копия сапога Петра Первого. Отлита в Петербурге…

— Вы никогда не говорили мне о своих родных.

Он криво усмехнулся.

— Отца я не знаю. Мать работала в цирке. Слышали о таком номере — «Каучук»?.. Она ездила по стране с шапито, меня оставляла на попечение деда. В пятьдесят девятом во время репетиции упала с шеста…