Мой дом — не крепость - [38]

Мария Ильинична застала ее рассматривающей «Бородатого раба», изображенного художником в мраморе и, по обыкновению, без фигового листа.

— Теть Маш, а это что? И почему он раздетый? Ему не холодно?

— Ты где взяла альбом, негодница?!. С таких-то лет!..

Тетка больно отшлепала малышку сухой хлесткой ладонью и до конца дня внушала ей, что неприлично смотреть картинки, на которых нарисованы голые люди.

Как-то у Макуниных собралось женское общество. Жили они в те годы на частной квартире, без удобств, с печным отоплением. Пришли Эмилия Львовна Шерман, ставшая наперсницей Ираиды Ильиничны, и еще две одинокие дамы, тоже чопорные и манерные. Пили чай. Оля возилась на полу с котенком. Ей были видны кривые, безжизненно бледные ноги Эмилии Львовны, непроизвольно подергивающиеся в нервном тике.

— Теть Миля, ты почему болтаешь коленками? Тебе надо по-маленькому? Пойди в сенцы, там помойное ведро стоит…

После всех восклицаний и сдержанно стыдливых смешков, сопроводивших Олину реплику, девочку поставили на кухне в угол, а потом велели выгребать из поддувала золу.

Когда у Макуниных появился купленный в рассрочку телевизор, самой преданной его поклонницей стала Мария Ильинична. Намолчавшись за день в отсутствие сестры и племянницы, ходившей тогда в четвертый класс, она испытывала к вечеру такую острую жажду общения, что и говорящий ящик с успехом мог заменить ей живое существо, стать своего рода фетишем, перед которым она язычески благоговела. Если на экране возникали рискованные ситуации, а к таковым она причисляла даже вполне невинные поцелуи, Оля должна была отворачиваться лицом к стене. Летом ее выпроваживали в переднюю или во двор.

Став постарше, девочка научилась обходить подводные камни запретной темы, заплатив за это умение потерей былой непосредственности. Она больше не задавала вопросов, а мать и тетка не интересовались, из каких источников и в каком виде предстала наконец перед ней истина.

Когда Оле сровнялось четырнадцать, у нее завелся поклонник — шустрый белобрысый паренек из параллельного класса, который проводил ее однажды после школьного вечера. На ногах у нее были старенькие резиновые ботики, туфли — в свертке под мышкой.

— Когда мы с вами еще увидимся? — тоном заправского донжуана осведомился он.

— Не знаю, — ответила она простодушно. — У меня нет сапожек, а сейчас — морозы…

Несколько месяцев они виделись только в школе, но паренек оказался настойчивым, и в один из теплых весенних вечеров Оля вернулась домой в одиннадцатом часу, раскрасневшаяся, с блестящими глазами, слегка подведенными черным карандашом.

Разразился грандиозный скандал.

— Где ты изволила шляться?! — с порога налетела на дочь Ираида Ильинична.

— Я… гуляла…

— Ах, она гуляла! А это что?.. А это?..

Платье на Оле было перехвачено материнским кожаным поясом, на запястье красовался теткин серебряный браслет, не видавший света лет тридцать, если не больше, на груди — любимая камея Ираиды Ильиничны.

— Нет, Маша, ты посмотри на нее! И глаза размалеваны, и брошь, и пояс! Да какое ты имела право взять без спросу?!. С кем ты была?

— Ни с кем. С девочками.

— Врешь! По глазам вижу, что врешь!

Оля заплакала.

Мать прищурилась.

— Почему пыль сзади на платье? Ты что?.. — Ираида Ильинична затрясла подбородком. — Говори, с кем была, иначе я за себя не ручаюсь!..

— Я… мы с Витей сидели… Скамейка, наверно, пыльная…

— Ай-яй-яй! Как стыдно-то, — вставила тетка. — Это куда же годится: с таких-то лет кавалеры…

Оля закрыла лицо руками и разрыдалась.

— Ступай в ванную!

— За… зачем?

— Мыться. И если я еще раз услышу про твоего Витю…

В ванной мать собственноручно терла Олю мочалкой, нехорошо оглядывала ее с головы до ног и читала наставления, от которых девочку бросало то в жар, то в холод.

В воскресенье явился Витя.

— Здравствуйте, — бойко сказал он открывшей ему Ираиде Ильиничне. — Я бы хотел видеть Олю.

Можно было не отвечать, потому что Оля стояла в прихожей с веником в руках. Но это не смутило Макунину.

— Ее нет дома! — медным голосом сказала она. — И не будет! — дверь захлопнулась перед удивленным мальчишкой.

Конечно, он больше не приходил.

С тех пор Ираида Ильинична неукоснительно следила за каждым шагом дочери, а через год-два взяла за правило изредка затевать фарисейские разговоры, сплошь состоящие из полупрозрачных намеков и неловко завуалированных предостережений. Представители сильного пола выглядели в них коварными соблазнителями, единственная цель которых — совращение девиц с пути истинного.

Олю коробило от неумелых материнских попыток высказать то, что она думает, и одновременно соблюсти требования педагогики и хорошего тона.

Чаще, чем другие в ее годы, задумывалась она о нравственности (в узком значении слова), невольно сопоставляя прочитанное в книгах с тем, что преподносилось ей дома.

Не согласовывалось.

Скрывают постыдное. Как ни крути, а выходило, что над человечеством вечно будет тяготеть проклятие плоти, позорная червоточина, которую не свести никакой цивилизацией и культурой. У Куприна: «Да святится имя твое!» Где уж тут святость и благость, если все кончается одинаково? И неважно, кто твой прародитель — человек или зверь, Аполлон или козлоногий Сатир.