Мой дом — не крепость - [21]

Лунная сентябрьская ночь. Холодно, ветрено, как обычно, когда горы не затянуты тучами. Она набросила на голову капюшон и подумала, что ночует здесь, пожалуй, последний раз в этом году: уже сегодня мать согласилась со скрипом.

В доме тихо, кругом тоже — оловянная сонная тишина. Изредка взревет на повороте автобус, зашаркают по асфальту шаги запоздалых прохожих.

Спать не хотелось. Оля перевернулась на живот, положила подбородок на руки и сквозь прутья решетки стала смотреть на улицу.

Вдали, за темным силуэтом недостроенного дома, терялись в неверном сумраке горы, похожие сейчас на неподвижное стадо причудливых исполинских животных, которые опустили головы книзу и заслонили долину горбатыми спинами. Ближе, у самых предгорий, укрытых посеребренным луною лесом, — непогасшие огоньки курортного Долинска, левее — обе Кизиловки, Малая и Большая, — как два недремлющих стража, возвышающихся над городским парком. Посередине, как раз на уровне невидимой ночью канатной дороги, поднимающейся на гребень горы, торчат ферменные металлические столбы стадиона, на которых по праздникам и во время игр вспыхивают юпитеры.

Улица застроена с одной стороны, там, где стоит их дом. За дорогой большой ореховый сад покачивает отяжелевшими ветками, шелестит порыжелой листвой. При свете луны она кажется фиолетовой. Самое время орехам: и днем, и по вечерам мальчишки сбивают их палками и камнями, а сторож, добродушный кабардинец в войлочной шляпе, объезжает сад на сытой каурой лошади, беззлобно ругается и палит для острастки в воздух из своей берданки. Мальчишек словно сдувает ветром: как напуганные воробьи, они разлетаются во все стороны, чтобы через несколько минут появиться снова в другом конце сада. Руки и губы у них коричневые, а карманы оттопыриваются от орехов.

Фонари почти везде потухли. Тускло светится желтая лампа на полевом вагончике, стоящем возле строящегося памятника. Памятник будет необычный: его сваривают на арматуре из листового железа. Все разворочено. Доски, груды песку, бетонные плиты.

Макунины, как и другие обитатели дома, живут здесь всего третий месяц, но Оля успела привыкнуть и к широкому простору улицы, у которой только одна сторона, и к ореховому саду, к его старым разлапым деревьям, посаженным ровными рядами, задумчивым и тихим в безветрие и монотонно шумящим листьями, когда с гор задувает прохладой…

А может быть, все-таки влюбилась?.. Глупости. Просто она еще не встречала таких интересных людей…

Это ее маленькая тайна. У каждого должна быть…

Мать бы ни за что не позволила. В ее отсутствие Оля достала купальник, подклеила липким пластырем сломанные полиэтиленовые чашечки от бюстгальтера, зашила надорванное плечико и, сказав Марии Ильиничне, что идет к Рите решать задачи, поехала в бассейн.

Герман встретил ее у входа. На нем была та же «олимпийка», в которой она видела его на озере, на ногах — ботасы, белые с красным.

— Ну вот и молодцом, что приехали. Сами убедитесь, какое это удовольствие, — сказал он, не обращая внимания на ее смущение. — Пойдемте, я покажу вам, куда и как.

Олю приятно поразили чистота и порядок в здании. Мягкие удобные кресла в вестибюле, темный зеленоватый тон стен и панелей, длинные витые нити аспарагуса и традесканции, — ими были заплетены окна и лестница на второй этаж, — белые халаты сотрудников. А в самом бассейне — голубая вода с легким запахом хлорки, разноцветные люминесцентные лампы, отраженные на поверхности множеством переливающихся огней.

Обстановка действовала на нее успокаивающе. А ей нужно было успокоиться, потому что она уже сама не знала, правильно ли поступила, явившись сюда. Они ведь едва знакомы.

Стоя в душевой под сильным горячим дождем и потом в бассейне во время разминки, которую проводил с ними Герман, она никак не могла избавиться от досадной нервной дрожи, пронизывающей ее всю, с головы до ног, хотя никаких видимых причин для волнения не было.

Сченснович, великолепно сложенный, высокий, длинноногий, был теперь в майке и коротеньких серых шортах. Показывая упражнение, он делал это с такой непринужденностью, что несколько неповоротливых толстяков, попавших в одну группу с Олей, переглядываясь, качали головами и шумно сопели, вытирая ладонями выступившую на лбу испарину.

— Все! Спасибо! — крикнул он наконец. — Как самочувствие?

— Нормальное… лучше не надо… — вразнобой ответили ему.

Махнув рукой, он дал знать, что можно в воду, и подошел к Оле.

— Ну, что же? Прошу паньство до купаньства!

Он смотрел на нее и говорил так, как будто они стояли где-нибудь на улице, вполне одетыми. Ни разу за весь этот первый вечер и в другие дни она не поймала на себе того неприятного раздевающего взгляда, каким большинство мужчин смотрят на молодых женщин. И она сразу почувствовала себя свободнее.

— Я ведь уже свое отработал, — сказал Герман, входя за ней в воду. — Приятеля заменил. Мальчишки мои отплавали…

— Вы любите свою работу?

— Как вам сказать? Она не хуже всякой другой.

В воде, объясняя, как плыть кролем, он не пытался ее поддержать, прикоснуться к ней. Вел себя просто, как давнишний знакомый. Под конец она совсем осмелела и даже весело рассмеялась, чуть не наглотавшись воды, когда увидела, как два пузана, стоявшие возле вышки, напыжились и подтянули животы, давая дорогу женщине.