Мой дом — не крепость - [20]

— Одна немка чего стоит, — буркнул Влахов. — Улыбающаяся стерва! Худючая — аж звенит!

— Они и не должны быть безмятежными, — убежденно ответил Алексей, оставив без внимания реплику Пети. — Просто нужно уважать друг друга. Больше знать — нам о них, им о нас. Тогда не будет многих недоразумений и недомолвок. Там, где я раньше учился, был биолог — робкий, тихий человек. Половину лица у него закрывал шрам — такое белое, никогда не загорающее пятно. Он хромал, и мы его называли «Рупь пять». На уроках творилось черт знает что, шум, гам. А потом отец мне рассказал, что биолог — удивительный, даже талантливый человек, с отличием кончил МГУ, написал какую-то серьезную работу… А шрам и нога — спас ребенка на пожаре… Вот и знай. А мы ему на шею садились…

— Почему я должна узнавать? — вмешалась Марико. — Я психологию и методику не изучала. Пусть меня сначала узнают.

— Удобная позиция, — проговорил Алексей. — Моя персона важней всего, извольте к ней приспосабливаться…

— Может быть, в том, что ты говоришь, и есть доля правды, — задумчиво сказала Оля. — Но что мы можем знать о других людях, когда и в себе-то не умеем разобраться как следует.

— А чем тебе, Оля, не нравится, например, Сафар Бекиевич? Разве плохой учитель? Разве плохой человек? — спросила Рита.

— Я о нем не говорю. Побольше бы таких, но…

— Что «но»?

— Он весь в своей физике. За ее пределами он тоже ничего не видит.

— Ну, развели филозофию! — рассердился Петя. — Довольно, не хочу больше слушать. И запомните: есть два полюса — «они» и «мы». Это Ларионов правильно сказал. Они — сами по себе, мы — сами. Но мы от них зависим, а раз так, «на чьей арбе сидишь, того и песню пой»!

— А если мне медведь на ухо наступил? Если — безголосая? — насмешливо спросила Марико.

— Пой в уме. Про себя.

— Едва ли вы сегодня до чего-нибудь договоритесь, — зевнув, сказал молчавший до сих пор Виталий. — Нашли, в самом деле, о чем…

— У Ларионова отец — учитель, вот он и старается, — усмехнулся Влахов. — Посмотрим еще, что он за человек. Пока вроде бы мягко стелет…

— Перестань, — одернула его Оля. — Моя мать — тоже учительница. Что из того? И о присутствующих не говорят.

— Их здесь нет, ни того, ни другого, — продолжал было он, но, встретив Олин взгляд, замолчал.

— Может, телевизор включить? — чтобы переменить разговор, предложила Марико.

— Сегодня ничего нет, — сказала Рита. — Завтра — «Четыре танкиста и собака». Четвертая серия.

— В Тбилиси переименовали, — подхватил Петя: — «Три поляка, грузин и собака».

— Звучит, — равнодушно заметила Марико.

Виталий захохотал. Оля нахмурилась.

— Когда рассказывают действительно что-нибудь остроумное, ты или молчишь, или переспрашиваешь. А над глупостями ржешь так, что стены дрожат.

— Чего ты? — перестал он смеяться. — Какая муха тебя укусила?

— «Милый мой по Волге плавал, телеграфный столб сломал…» — фальшивя, запел Влахов. — Полный разлад и духовное непонимание. Пошли-ка лучше, братцы, домой! У меня уже мозги набекрень от ваших умных разговоров.

— Да, пора, — встала Рита.

В передней раздался звонок.

— Атас! — прошептал Петя.

— Это — мама, — успокоила его Марико и пошла открывать.

Петя недоверчиво покачал головой.

Из коридора донесся приглушенный разговор, и в комнату вошла Ираида Ильинична. За ней — несколько смущенная Марико.

Макунина-старшая подозрительно оглядела всю компанию.

— Здравствуйте, молодые люди. Чем вы тут занимаетесь?

— Разговоры разговариваем, — развязно ответил Влахов. — Проклятые вопросы, Ираида Ильинична. А что — нельзя?

— Можно. Почему же. Но завтра — рабочий день. А как с уроками? У Оли, например, я знаю, еще далеко не все приготовлено…

— И у меня далеко. Даже еще дальше, — печально сказал Влахов.

«Неужели она не видит, что он над ней издевается?..» — подумала Оля и, вспыхнув, взяла мать под руку.

— Пойдем, мама.

— Мне тоже пора, — заторопился и Алексей.

— Ну вот, — шепнула Марико Виталию, когда все потянулись в прихожую, — пропал вечерок…

* * *

Две недели промелькнули, как один день. Вокруг Оли Макуниной как будто ничего не изменилось: те же люди, предметы, события. Но теперь они приобретали для нее иной внутренний смысл, иную окраску. Будто старый, давным-давно надоевший черно-белый фильм превращался на ее глазах в цветной и стереофонический, живо отзываясь на ту слышную ей одной мажорную музыку, которая звучала у нее внутри.

Раньше она никогда не испытывала такого безразличия к тяготившей ее в последние месяцы домашней серости и скуке, к мелочным придиркам и нотациям матери, к брюзжанию тетки. Все нынче казалось ей временным и пустяшным: главное было не здесь, не в привычной для нее жизни, а где-то впереди — завтра, послезавтра, может, еще дальше, неважно когда, потому что само ожидание делало ее другой — сильной и неуязвимой.

Это было так ново, неожиданно и прекрасно, что немного пугало ее. Но она не пыталась противиться необъяснимому ощущению легкости и свободы, которое постепенно все сильнее овладевало ею. Да и зачем? Разве по собственной воле можно разрушить такое?..

Нет, конечно, она не влюбилась. Пошлое, обывательское объяснение. Не в этом дело.

…Мать и тетка уже спали: в комнатах темно. Оля лежала без сна на балконе в стареньком спальном мешке, купленном еще покойным Иваном Петровичем: он брал его с собой на рыбалку.