Мой дом — не крепость - [146]

Озаренный бледной луной, повитый седым морозным узором, молочно-белый на освещенных местах, сиреневый, фиолетовый в тени деревьев, парк был задумчив, безлюден. Где-то вдали раскатывались голоса ушедших вперед ребят.

Я пишу об этом не потому, что приятно вспомнить, хотя, должен сознаться, — очень приятно, — я рад, горд, что те шаги в моей жизни, от которых зависело многое, я сумел сделать смело, без слюнтяйства и мерихлюндии.

Мы с Ириной за месяц нашего знакомства еще раза три обошлись с бедным парнем таким же безжалостным образом с той лишь разницей, что я больше не совался к мрачневшему день ото дня Ленчику с сумкой, а потом произошло событие, положившее конец неопределенности: Ленчику пришлось удалиться. Узнав о том, что случилось (проболтался брат Ленчика), Ирина не захотела с ним разговаривать.

Однажды я провожал Ирину домой и даже зашел к ним — было еще не поздно, а она собиралась представить меня матери.

Мать ее, приветливая пожилая женщина, учительница начальных классов, не отпускала меня, заставив с ними поужинать. Я сначала миндальничал, а затем, подбадриваемый взглядом Ирины, умял целую миску мамалыги с постным маслом и выпил два стакана чаю. У них, в собственном домике, было просто, без претензий, но так по-человечески тепло и семейно, что во мне шевельнулось грустное воспоминание о тех добрых старых временах, когда у меня тоже была мать и так же ревниво следила, чтобы я ничего не оставлял на тарелке…

Уходить не хотелось. Разморенный теплом и сытостью, я смотрел, как снуют по столу быстрые тонкие руки Ирины, убиравшей посуду, ловил ее открытую улыбку, в которой не было никакого жеманства, и именно тогда понял, что не смогу без нее. Не смогу — и все.

Я поднялся. Прощаясь, стал надевать шинель.

— Ты проводи, — сказала мать Ирины. — Там у нас во дворе — яма, как бы Женя не оступился.

— Я — до калитки, — кивнула Ирина, накидывая пальто. — Пойдем, Жень.

Я не хотел, чтобы она замерзла, и протянул ей руку, не доходя до калитки.

— Тут уже видно. Не надо дальше.

Она будто не заметила моей руки, потянулась, привстав на цыпочки, и быстро чмокнула меня в щеку.

— Пока.

Ошалелый и благодарный, я шагнул к ней, но она увернулась и погрозила пальцем.

— Иди. И завтра будет день. Приходи к нам, когда захочешь. Я до школы — дома.

К воротам с правой стороны примыкал въехавший на середину улицы соседский палисадник. За ним меня ждал Ленчик.

— Здравствуй, — удивленно сказал я. — Чего ты тут полуночничаешь?

Он издал странный горловой звук, вобрал голову в плечи и, не глядя на меня, выдернул из-за пазухи револьвер. Да-да, револьвер какой-то старинной марки, не то «бульдог», не то семизарядник образца 1895 года. В тусклом свете, падавшем на снег из окна напротив, трудно было рассмотреть.

— Я дружу с ней… с детства, — срывающимся голосом сказал он. — А ты пришел и победил, да? Лучше уйди с дороги!

Я заметил, что револьвер он держал неумело, отставив от бедра руку, дулом вниз и вбок. Что за идиотизм?!. На станет же он палить ни с того ни с сего? И где он достал эту опасную игрушку?..

Шутить не стоило. Откуда я знал, — может, он пьян и сдуру продырявит меня за здорово живешь?

Я резко прыгнул вперед и выдернул револьвер. На ощупь, не спуская глаз с Ленчика, который сразу обмяк и, тяжело дыша, прислонился к забору, я вынул из барабана патроны и сунул в карман шинели. Их было три. Один загнан в патронник. Предохранитель снят.

Меня взяла злость.

— Дурак паршивый! Сосунок! Нашел с чем баловаться!

Он заплакал.

— Ты… ты завертел ей голову…

— Плохо же ты ее знаешь! Хоть и росли вместе. Не такая у нее голова, чтобы завертеться. Иди домой и проспись (от него таки пахло водкой!).

— Отдай пушку, — захныкал он. — Это не моя…

— Патроны еще есть?

— Нету. Три было.

Я швырнул револьвер на снег и пошел домой. Когда остыл, даже пожалел его. Наверное, он любил Ирину. Патроны я дома разрядил и выбросил на помойку.

Весной Леня уехал в военное училище. О дальнейшей его судьбе мы узнали лет через пять. Он неудачно женился, развелся, потом женился снова на женщине много старше себя, по слухам, опять несчастливо, и начал пить. Не скажу, чтобы меня мучили угрызения совести: мы столкнулись с ним на такой почве, где каждый за себя. Но было искренне жаль его.

Я улаживал за Ириной два года. Слово — допотопное, почти вышедшее из употребления, но точное и как нельзя лучше характеризует наши отношения до женитьбы.

Мы сидели на одной парте, летом пропадали на реке с книжками, готовясь к экзаменам, ездили с Ириной и моей будущей тещей на огород в Хасанью копать картошку, я качался в гамаке под шелковицей, в их зеленом дворике, поджидая Ирину, возившуюся по хозяйству.

Словом, не было дня, чтобы мы не виделись, и моя мачеха однажды с досадой обозвала меня «квартирантом», который является домой только чтобы переночевать. Упрек был заслуженный. Я попробовал исправиться и просидел один вечер дома, читая и слоняясь из угла в угол, а на следующий день все пошло по-старому.

Ирина после окончания десятилетки поступила в фельдшерско-акушерское училище (она с детства хотела стать медиком), а я — библиотекарем в школу, где учительствовала ее мать, и заочно — в пединститут.