Мой дом — не крепость - [145]

— Они дружат с детства. Живут рядом. Леня его зовут. Ленчик… Оставь, Жень, тут не прорежет…

Так. Значит, история повторяется.

Но Ирина не была для меня ни Галей Яхно, ни, тем более, Зиночкой. Я стиснул зубы и решил драться.

В классе мы не имели постоянных мест. Садились кто с кем хотел, а учителя сквозь пальцы смотрели на наш кочевой образ жизни. Воспользовавшись тем, что соседка Ирины по парте в этот вечер не пришла на занятия, я нарочно задержался после звонка на урок и, войдя последним, сел возле Ирины. Когда-то я поступил точно так же или похоже, добиваясь взаимности от Гали Яхно.

— Вы не возражаете?

Она пожала плечами, раскрывая тетрадь.

Пол-урока я собирался с духом. Наконец решился и тихо спросил:

— Я вас ничем в прошлый четверг не обидел?

— Вы запомнили, что тогда был четверг?

У меня хватило соображения не балагурить и не валять дурака. Я помолчал, подождав, пока химичка отвернется к доске, и грустно сказал:

— Я запомнил все. Каждое ваше слово…

Она слегка порозовела, не отрываясь от тетради.

— Может быть, сегодня вы пойдете? Не надо нарушать хорошую традицию. По-моему, очень здорово, что класс дружный… Я пока — чужак, но мне хотелось бы стать своим.

— Я… не знаю.

— Ну, пожалуйста. Кстати, сегодня истории не будет… На дворе — снег, я представляю, как красив ваш парк в белом…

Она бросила на меня быстрый взгляд и опустила ресницы.

— Вы до войны не бывали в Нальчике?

— Нет. И жалею. Я жил в Крыму.

Мы стали разговаривать и проболтали всю оставшуюся часть урока. Химичка, молодая прыщавая девица с институтской скамьи, красноречиво на нас посматривала, но замечание сделать так и не осмелилась.

Все было как в прошлый раз. Мы отстали, я рассказывал ей о море, о себе, гораздо увереннее шутил и даже подумал, что не совсем лишен чувства юмора, потому что Ирина смеялась над моими остротами. Она тоже была оживлена, но… опять примолкла, когда наверху, в конце Кабардинской, показалась освещенная терраска, вход в садик. В парк можно было попасть отсюда только через нее.

Я оглядел улицу.

Да. Он стоял там, на прежнем месте.

И я отважился на рискованный ход.

— Ваш друг, наверно, часто имеет возможность бывать в вашем обществе? Может, уступите сегодняшний вечер мне? Все-таки я приезжий… ни разу еще толком не был в парке. Будьте же мне гидом. Я так много слыхал о кавказском гостеприимстве…

— Откуда вы знаете, что он мой друг? — насторожилась Ирина.

— Кто-то из ребят говорил. Ну, так как же? — я заглянул ей в глаза. — Удерем?

Черт его знает, как это у меня получилось, но получилось. Весь мой вид в ту минуту был вовсе не просительным и жалким, как следовало бы ожидать, а подстрекающим, сумасбродно-веселым.

Ирина поколебалась, потом махнула рукой и нежданно-негаданно для меня ответила заговорщическим шепотом:

— А что? Удерем! Но как мы это сделаем?

Я помедлил не больше секунды. И почему-то заранее был уверен, что мой ответ ей понравится.

— Мы не станем прятаться и бегать по закоулкам. Вы познакомите меня с вашим… другом. А потом — вечер наш. Все по-честному. Подходит?

— Подходит, — с некоторым испугом, как померещилось мне, сказала она. — Если бы ты… предложил иначе, я бы не пошла. Как ты… как вы догадались?..

Меня восхитило ее нечаянное «ты», я совсем обалдел и смело взял ее под руку. Мы зашагали прямо к Ленчику, который, по-моему, видел нас.

Он оказался довольно смазливым (года на два, на три младше меня), с несколько одутловатым лицом и темными большими глазами. Было в нем, правда, что-то барски, холеное: одень его соответственно — типичный гарсон из провинциального французского ресторанчика.

Забыл, о чем мы говорили с ним, но Ирина с честью вышла из нелегкого положения, а я позволил себе еще одну выходку, которая и на этот раз сошла мне с рук. Мы уже пожелали ему доброй ночи и собирались идти, как меня осенило (кто из нас способен испытать жалость к сопернику в минуту своего торжества?!): я взял у Ирины сумку с учебниками и протянул ему:

— Леня, если тебя не затруднит, захвати.

Он послушно забрал сумку, поджал губы и заскрипел сапогами, спускаясь по накатанной горке вниз, к дому.

Ирина молчала, когда мы вошли в садик. Там не было фонарей, но вынырнувшая из-за туч луна серебрила макушки заснеженных елок, окружавших обгорелое здание бывшего Ленгородка и узенькую аллейку, ведущую к парку.

— Я что-нибудь сделал не так? — спросил я. — Почему ты молчишь?

Я смаковал стихийно возникшее «ты», боясь, что оно снова исчезнет.

— Ты нахал, — сказала она. — С солдафонскими замашками. Нет чтобы пригласить человека пройтись вместе с нами, так еще сумку ему отдал…

— Но я заслуживаю снисхождения, — сказал я. — Три года был лишен женского общества. Одичал…

Ирина засмеялась. Так заразительно, что я тоже прыснул и швырнул, в нее снегом. Сна в долгу не осталась. Мы бросались снежками, что-то кричали друг другу. Со стороны наше ребячество выглядело, верно, так же глупо, как поведение молодых киногероев на избитых затасканных кадрах, когда режиссер, силясь изобразить рождение чувства, заставляет актеров размахивать руками, беспричинно хохотать и бегать стометровку среди берез Измайловского парка в Москве, примелькавшегося в десятках фильмов.