Мой дом — не крепость - [143]

Так я попал в Нальчик.

В январе сорок шестого.

Образование — девять классов и три месяца учебы в десятом в Камышине.

За три военных года так истосковался по книгам, белой бумаге, на которой можно писать, чертить, рисовать (это я тоже любил), по всякой канцелярской атрибутике, — перья, резинки, линейки, чернила вызывали во мне умильное, жадное желание снова сесть за парту, хотя мне уже почти двадцать один, мой подбородок давно знаком с бритвой, а шинель и гимнастерка насквозь пропитались махорочным духом.

Помню, на марше, когда мы шли на фронт, сопровождаемые багровым заревом пылающих в ночи деревень, я ощущал в себе эту острую тоску по ученью и книгам, которые война надолго вырвала из жизни моего поколения, мне чудился запах бумаги, я слышал шелест переворачиваемых страниц…

Или — на аэродроме. В пасмурный неприютный день, когда низкая облачность, сырой прибалтийский туман исключали полеты, я, весь перемазанный маслом, с остервенением тер смоченной в бензине ветошью дюралевые бока машины, смывая с них копоть и грязь, и мной овладевала тупая злость — когда же наконец все кончится? Лучше попасть в самое пекло — в пехоту, в разведку, где по крайней мере знаешь, что против тебя — конкретный ненавистный враг и каждый твой выстрел приближает победу. Но без конца драить, чистить, завинчивать болты и гайки?.. Я, конечно, понимал, что это необходимо, но смириться не мог. Писал заявления по начальству, чтобы меня послали на перекомиссию, а потом — в минометную часть. Начальник политотдела дивизии вызвал меня, снял крутую стружку и отправил в экипаж. «Какой из тебя, к чертям, минометчик? — буркнул он на прощанье. — В первом же наступлении отстанешь со своей ногой!»

В нелетные дни я доставал из вещмешка самодельную толстую тетрадь с кожаными корешком и уголками, которую сшил и переплел, воспользовавшись инструментом нашего полкового сапожника, и принимался писать дневник. Дневник немного утолял тоску моей «бумажной» души.

И вот наконец я смогу учиться!

Месяц решал задачи по алгебре и геометрии и, убедившись, что не все перезабыл, пошел в вечернюю школу. Без документов об образовании, по красноармейской книжке, которую я еще не успел обменять на паспорт, меня с испытательным сроком приняли в десятый класс.

Первый послевоенный школьный день я буду помнить до конца моей жизни!

Наряд мой, несколько эксцентричный, не шел, однако, ни в какое сравнение с тем, что было в Камышине. На голове — кубанка из искусственного светло-серого каракуля с ядовито-зеленым суконным верхом (такое сукно раньше употребляли на обтяжку игорных и бильярдных столов!), с двумя красными полосами крест-накрест, синяя сатиновая рубашка, хлопчатобумажные узковатые брюки в полоску, а на ногах — великолепные черные английские «джимми», настоящее шевро.

По своему разумению я выбрал и купил это на барахолке на свои девятьсот рублей, которые мачеха велела истратить на экипировку, и вообразил себя франтом. Не потому, что начисто был лишен вкуса: все-таки — первая моя гражданская одежда после трех лет ношения примелькавшейся военной формы, — теперь я не напоминал голодранца с Хитрова рынка и уж совсем не походил на юного лорда Фаунтлероя, с которым, думалось мне, навсегда покончил. Шинель, правда, пришлось носить. Не мог же я совсем не внести никакой лепты в материально-продовольственный баланс нашей новой семьи. На деньги, вырученные от продажи кожаных армейских ботинок, которые я привез с собой, мы приобрели вполне приличного поросенка.

Вечером я отправился в школу.

Широко, победно шагая, с залихватским чубом, торчавшим из-под кубанки, в поскрипывающих туфлях и долгополой шинели, не маменькин сынок, не Пупсик, а бравый солдат, вернувшийся с фронта (на рубашке позвякивали медали!), я казался самому себе отважным завоевателем, устремившимся покорять Эльдорадо или что-нибудь в этом роде.

Каково же было мое удивление, когда перед входом в класс я вдруг почувствовал, как колотится сердце и прежняя, вроде бы забытая робость сковывает меня по рукам и ногам.

Я не разревелся перед дверью, как двенадцать лет назад в Растяпине, но вошел баком, пробормотал «здравствуйте» и сел на свободное место, которое указала мне миловидная улыбающаяся девушка в черном пальто и аккуратных бурочках с калошами, плотно облегавших ее ноги, крепкие и стройные, как я успел заменить. Улыбка ее относилась к моему комично-надутому виду, кубанке и чубу, о чем я узнал позднее от нее самой.

Девушка эта была Ирина.

Моя будущая жена.

В классе пар валил изо рта, сидели одетыми. Математик, флегматичный худой мужчина лет пятидесяти, в пальто с вытертым цигейковым воротником и подшитых валенках, за весь урок не поднялся со стула, объяснял бином Ньютона устно, помогая себе жестикуляцией и лишь изредка откидываясь на спинку и записывая мелом на доске какой-нибудь многочлен, который иначе невозможно было запомнить и воспринять. К концу урока доска была испещрена его отрывочными, небрежными записями.

— К следующему разу повторите бином и решите каждый по пять любых примеров из Шапошникова, — сказал он, торопливо вставая, когда прозвенел звонок, подхватил портфель, журнал и быстренько ретировался.