Мой дом — не крепость - [141]

— Подожди! Не убегай!

Оля остановилась.

— Здравствуй!

— Добрый день.

— Все-таки уезжаете?

— Да. Мы — к бабушке в Саратов. Мама так хочет, — чтобы предупредить расспросы, торопливо отвечала она.

— Зря, — сказал Петя. — А как ты теперь с учебой?

— В Саратове есть училище.

Помолчали. Алексей смотрел в сторону, чувствуя неловкость от того, что они вроде бы навязываются с разговорами, в то время как Оле это неприятно.

— Ну, как вы? — из вежливости спросила она.

— Живем — хлеб жуем, — ответил за двоих Влахов.

— Ты какой-то другой.

— Тощий, как Дон Кихот. Вчера Виталия видел, так он шары выкатил: не узнал, — браво сказал Петя.

— Оля! Оля! — позвала с балкона Мария Ильинична. — Иди, мама зовет!

— Сейчас! Прощайте, мальчики. — Она подала руку сначала Влахову, потом Алексею. Пожимая ее, Алексей хотел было что-то сказать, но ничего не выговорилось, и он промолчал. Петя сделал это за него по-своему:

— Держи хвост пистолетом, Ольга…

— Ладно, — слабо улыбнулась она.

— Может, напишешь оттуда? — нерешительно спросил Алексей.

— Может, напишу… — Едва заметно прихрамывая, она пошла к дверям.

— Слушай, — сказал Алексей, когда Олины шаги удалились, — пойдем в парк в то воскресенье? Ты, Зари, мы с Машей. Возможно, Виталий? Побродим, поболтаем, как раньше?

— А что? Я не против…

ЗАПИСКИ ЛАРИОНОВА ТЕТРАДЬ ШЕСТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ

Опять захотелось, пофилософствовать на бумаге. Первый признак — старею. На вид нам с Ириной дают немногим более сорока, но обольщаться, по-видимому, не следует. Сомнительная молодость. Серебряная свадьба за плечами. Хочешь не хочешь, приходится сознавать: бо́льшая и, наверно, лучшая часть жизни прожита. Хорошо, плохо ли — не мне судить.

Впрочем, почему бы не мне?..

Кто сказал, что человек двадцатого века не в состоянии трезво, по возможности точно оценить меру ему отпущенного и им исполненного? Почему самомнение, переоценка собственной персоны так уж обязательно должны заслонить от него объективную истину? Неужели наше сознание неспособно хоть изредка вырываться за пределы успокаивающей, убаюкивающей защитной психологической функции, которая заведомо сглаживает при самоанализе наши промахи, неудачи и глупости, подкрашивая их розовым флёром самовлюбленного умиротворения?..

Хотелось бы верить, что это не так.

Тогда дураки не воображали бы себя гениями, а гении не сомневалась в своей гениальности. Конечно, лучше быть несостоявшимся гением, чем законченным дураком. Не помню, чья это мысль. Кажется, Лихтенберг[15].

Результат зависит от гармонии, приблизительного равновесия между дарованием, полученным от природы, и волей, твердостью духа, умением идти к цели, не отклоняясь, которые человек в известной степени воспитывает в себе сам.

Примеров множество, когда люди, может и не обладающие избытком природных данных, достигали несравненно большего, чем баловни судьбы, потому что были одержимы  и д е е й, были упорны, дерзки в ее осуществлении. Сквозь ошибки, через препятствия, пропуская мимо все, что не относится к делу!

Был я таким?

Нет же. Ясно, что не был. Это удел личностей выдающихся, а я — обыкновенный смертный.

Но спрос-то есть и со средних!

Главный смысл человеческой жизни — отдача: чем щедрей отдавать, тем она полней и ярче. И я должен попытаться ответить на нелегкий вопрос: все ли отдал, что мог, верно ли нашел точку опоры, на тот ли рычаг налегал и достаточно ли высок его КПД?

А сомнения есть. Я несу их с собой.

В молодости втихомолку сочинял. Рассказы. Пр-моему, плохие. Однажды, движимый жаждой признания, понес их в газету. Мне сказали, что у меня есть задатки и со временем я, может быть, стану писателем. Но не напечатали.

А я не стал. Набрел в одной книжке на афоризм: «Если можешь не писать — не пиши» — и забросил. Смог.

Сразу после института начинал сдавать кандидатский минимум. Хвалили. Прочили ученую будущность. Почти все экзамены сдал, но заболел и тоже бросил.

Вот и думай — не там ли осталось мое призвание? Не угадал его? Не хватило упрямства и мужества?

Я знаю: размах всегда сильнее удара. Прочитай эти строки Сафар Бекиевич, он высмеял бы меня и тотчас напомнил бы второй закон Ньютона — сила действия равна силе противодействия. Но то — в физике, а то — в жизни. Между материалом и его реализацией знака равенства не поставишь. Не может, не должно быть на земле человека, если он не потерял способности мыслить, который сказал бы, положа руку на сердце: «Я совершил все, что хотел. Я ни о чем не жалею».

И все-таки не громкий, но неослабевающий внутренний голос твердит мне, что задолжал я не слишком много. И кое-что сумел бы еще наверстать.

Разумеется, с оговорками. Я как-то писал о разных своих недостатках, стараясь избежать позы. Но не обо всех.

Та борьба, которую я вел с детства с самим собой, со своей робостью, неуверенностью и вечной рефлексией, породила и обратное — излишнюю категоричность, нетерпимость к людям, которые казались мне хуже меня. Те, кого я не люблю, к кому отношусь холодно, кого презираю, — всегда знают это. Рядом с ними я становлюсь резок, заносчив и невозможен. Люди неинтересные, серые (по моему разумению) мне безразличны, я шагаю в обход, не задерживая на них даже взгляда, хотя потом сожалею: почему я так уверен, что они тусклы и глупы, кто дал мне право считать себя всеведущим?..