Моряк из Гибралтара - [65]

На полпути я остановил машину, не зная, куда себя деть. Возвращаться мне тоже не хотелось. Я закурил и снова ясно увидел ее улыбку, виноватую и потерянную. На лбу выступил пот. Потом я представил себе его. И еще раз. Пытаясь отогнать от себя его образ, попробовал думать о другом. Но мои мысли вертелись вокруг утраченного счастья; я вспоминал ее тело под черным свитером и то, с какой легкостью она его сбрасывает, а потом снова видел ее наедине с мужчиной на станции. Но самым сильным впечатлением оставалась ее улыбка, которая целиком заполонила все мое существо.

Я завел машину и двинулся в сторону Монпелье. На краю города снова остановился. Не помню, как долго я сидел в машине, уставившись в одну точку и дав волю воображению. Потом поехал дальше. Добрался до предместий Монпелье, где и зашел в первое попавшееся бистро. Заказал одну порцию коньяка, потом другую, третью, после чего разговорился с хозяином.

— Чертовски хорошая погода.

Только сейчас под благотворным действием коньяка я ощутил приятную свежесть бистро.

— Сентябрь действительно прекрасный месяц,— отозвался хозяин.

Неожиданно желание поговорить пропало. После четвертого коньяка я расплатился и направился по дороге, ведущей направо от шоссе, за бистро. Я по-прежнему не знал, что мне делать с собой.

Снова остро захотелось увидеть ее такой, какой я увидел ее тогда на пляже, в первый раз, но не имел возможности, пока она не закончит с этим мужчиной там, на станции. Коньяк вызвал целый рой болезненных видений, среди которых самое невыносимое — она, небрежным движением сбрасывающая свой черный свитер. Я все шел. По обеим сторонам дороги валялись плиты, по-видимому, предназначавшиеся для строительства тротуара, которое так и не состоялось из-за войны. Через пятьсот метров я сел на одну из них. Посидел немного. Вдали послышался заводской гудок. Полдень. Мимо не проехала ни одна машина и только изредка велосипедисты. Вдоль дороги стояли окруженные изгородью бедные домишки, рядом с которыми торчали чахлые, уже желтеющие акации. Большая часть домишек была покрыта толем. На проволоке, натянутой между ними, сушилось белье. Звон кастрюль и посуды смешивался с ворчливыми голосами. Жители домишек-бараков обедали.

Через некоторое время я заметил, что не один на дороге. Со мной поравнялись двое детей. Старший, двенадцатилетний мальчик, прогуливал в коляске младшего, крутясь возле канавы, где сквозь кучи ржавого железа пробивалась крапива. Позади участок, огороженный мелким кустарником, был превращен в футбольное поле с двумя штангами без сетки; оно тянулось до деревьев, растущих вдоль основной дороги, где сновали автомобили. В воздухе стоял запах гниения.

Увидев меня, мальчик замедлил шаг, но катать туда-сюда коляску продолжал. Я заинтересовал его. Младший спал в коляске. Его голова раскачивалась из стороны в сторону. Из носика стекла прозрачная капля и остановилась на бугорке верхней губы. Густые волосы ребенка разметались на изголовье: они падали ему на глаза, отдельные пряди прилипли к векам. Назойливые мухи конца лета садились на его лицо. Босоногий, худой, с тусклыми слипшимися волосами старший мальчик время от времени останавливался и смотрел на меня. На нем была девчачья кофта. Маленькая, недоразвитая, сплюснутая у висков голова болталась на тонкой шее. Они производили впечатление самых заброшенных и бесприютных существ, каких мне когда-либо доводилось видеть. Я не двигался, и мальчик осмелел. Он остановил коляску в нескольких метрах от меня, потом, успокоенный моей неподвижностью, сделал пару шагов по направлению ко мне. Это продолжалось довольно долго. Мальчик смотрел на меня с необъяснимым ужасом и страхом, смешанным с непреодолимым любопытством. Я поднял голову и улыбнулся ему, но, похоже, сделал это слишком резко. Он отпрянул. Я снова застыл в неподвижности, чтобы не повергнуть его в бегство.

— Здравствуй,— очень тихо произнес я.

— Здравствуй.

Мальчик чуть-чуть успокоился. Поглядев на плиту, лежавшую в десяти метрах от меня, он сел на нее. Я вытащил сигарету и закурил. Акация почти не давала тени, было нестерпимо жарко. Я заметил, что мальчишка забыл о своем подопечном, коляска стояла под самым солнцепеком, но ребенок продолжал спать, повернувшись головкой к самому солнцу.

— Убери его с солнца,— сказал я.

Осознав свою оплошность, он встал и грубо толкнул коляску на другую сторону от плиты. Малыш не проснулся. Затем он опять уселся на ту же плиту, и мы надолго замолчали.

— Это твой братишка?

Он молча кивнул. Запах сигаретного дыма не забивал запаха гнили, стоявшего в воздухе. Вероятно, ребятишки родились и росли в этом запахе.

— Я живу на корабле,— сказал я. Его глаза расширились. Он встал и приблизился ко мне.— Корабль большой, как отсюда до дома,— продолжал я, рукой показав расстояние. Глазами он следил за моим движением. По всей видимости, перестал бояться меня.

— Ты капитан?

Я непроизвольно рассмеялся.

— Нет, капитан не я.

Мне очень захотелось коньяку, но я не решался уйти от ребенка.

— А я,— заметил он,— люблю самолеты.

В его глазах появилась какая-то жадность, почти тягостная. На короткое мгновение он забыл обо мне, предаваясь мечтам о самолетах. Затем вернулся из своих грез, подошел совсем близко и стал рассматривать меня.