Моряк из Гибралтара - [27]

— Нет, чудо то, что мне удалось бросить министерство. Я решился еще во Флоренции, я не знал тогда этой женщины.

— Но когда ты увидел ее, ты еще больше укрепился в своем решении.

— Не знаю, это трудно понять. Но когда я узнал, что она здесь на собственной яхте, я сказал себе, что есть какой-то шанс, что она возьмет меня к себе.

— Мужчины, которые рассчитывают на женщин, чтобы выпутаться из трудного положения,— подлецы,— убежденно заявила она.

— Есть и такое мнение. Я его никогда не придерживался. В сущности, почему так считается?

— Подлецы и трусы,— продолжала она, не слыша меня,— это и не мужчины вовсе.

— Возможно,— сказал я.— Но мне все равно.

— Настоящий мужчина понял бы.

— Я решил остаться еще во Флоренции, я не знал ее тогда.

— И что, ты будешь чистить палубу?

— Я не так честолюбив, как раньше.

Она в изнеможении рухнула на кровать. А затем сказала медленно, отчеканивая каждое слово:

— Никогда бы не подумала, что ты сможешь так низко пасть.

Я снова лег.

— Я был подлецом тогда, когда столько лет оставался в министерстве,— сказал я наконец,— даже с тобой, ты права, был подлецом. А в общем-то я был несчастлив!

— А я, ты думаешь, я была счастлива?

— Если бы ты чувствовала себя несчастной, ты не могла бы стирать мои рубашки.

— И ты думаешь обрести счастье, драя палубу?

— Не знаю. Корабль — это место, где нет бумаг и ведомостей.

— Глупец, я думаю, в счастье ты понимаешь столько же, сколько и во всем остальном.

— Под счастьем ты часто понимаешь счастье всего человечества.

— Я верю в счастье.

— О да,— улыбнулся я,— но в труде и в достоинстве.

Она поднялась, как всегда, уверенная в себе и непоколебимая. Мне больше не хотелось говорить с ней. Она сделала вид, что собирается уходить, потом остановилась и сказала уставшим голосом:

— Наиболее сильное впечатление на тебя произвели деньги этой шлюхи, разве не так?

— Возможно,— хмыкнул я,— может быть, и так.

Она еще раз направилась к двери, но опять остановилась. Ее лицо ничего не выражало, как будто все смыли слезы.

— Так что, это правда? Все, конец?

— Ты должна попробовать быть счастливой.

Мне стало очень тоскливо. Я не думаю, что когда-нибудь она будет счастлива, впрочем, какое мне до этого дело.

— В таком случае я уеду вечерним поездом.

Я не ответил.

Немного поколебавшись, она добавила:

— А история с яхтой — правда? Ты действительно хочешь уйти на ней?

— Но это один шанс из тысячи.

— А если она не захочет взять тебя с собой?

— Мне все равно.

Она положила ладонь на ручку двери. Я смотрел только на ее руку, которая никак не решалась сделать последнее усилие.

— Ты проводишь меня на поезд?

— Нет! — закричал я.— Нет, мотай отсюда, я тебя умоляю.

Она посмотрела на меня мертвым взглядом.

— Мне жаль тебя,— сказала она и вышла из комнаты.

Я подождал, пока хлопнет входная дверь. В тишине послеобеденного отдыха она хлопнула очень сильно. Я встал, взял туфли в руки и спустился по лестнице. Подойдя к входной двери, надел туфли и вышел. Был час сиесты, что-нибудь около двух часов. Все отдыхали. Деревня как вымерла. Наступило время самой сильной жары. Я пошел по дороге вдоль реки в направлении от моря, к садам и оливковым плантациям.

Я еще не протрезвел, в голове шумело, мешая мне полностью осознать все происшедшее. Только одна ясная мысль билась в глубинах мозга — уйти как можно дальше от гостиницы.

Наконец-то я стал свободным мужчиной, развязавшимся с женщиной, которую не любил, и не имеющим никаких других обязанностей, кроме как сделаться счастливым. Но если бы этого мужчину спросили, почему он решил оставить свое Министерство по делам колоний, он вряд ли бы ответил что-либо вразумительное. Я только что порвал с миром счастья, которое состоит в достоинстве и труде, ибо всегда чувствовал себя несчастным в этом мире. Короче, моя судьба не зависит теперь ни от кого, кроме меня самого; отныне мои дела касаются только меня одного. Вино жаром бросилось мне в голову, и мне стало совсем плохо. Я остановился и попытался вызвать рвоту. Но мне не удалось. Никогда не мог заставить себя это сделать, равно как и умерить свои желания — известный недостаток моего воспитания, из-за которого часто попадал впросак. Я повторил попытку, но снова безрезультатно. Тогда я заставил себя уйти еще дальше. Я шел очень медленно, двигаясь с большим трудом, как умирающий.

По всему моему телу вместе с кровью циркулировало вино, и я должен носить его в себе до тех пор, пока мне не удастся наконец полностью освободиться от него, выписать вместе с мочой. Нет, мне нужно остановиться, чтобы вино начало выходить из меня; я буду делать это до тех пор, пока не уйдет поезд, буду ждать, чтобы вынести эту свободу. Потому что я был опьянен еще и вином свободы. Я слушал, как мое сердце проталкивало через себя эту блевотину и гнало ее аж до самых пяток, горящих от ходьбы.

Шел я долго, может быть час, уходя в глубь оливковых рощ, чтобы понадежней спрятаться. Я остановился только тогда, когда, обернувшись, больше не увидел гостиницы. В нескольких метрах от реки стоял платан. И я растянулся в его тени. Я испытывал такую тяжесть во всем теле, как будто я уже мертв, мертв в мире счастья — в свободе и труде. Но спасительная тень платана, словно специально созданная для мертвых моего типа, пришла мне на помощь. И я уснул.