Моряк из Гибралтара - [25]

Она погладила ее по волосам. Карла не шевельнулась, продолжая смотреть на отца недобрыми глазами.

— Вот видишь,— сказала она Карле тихо,— отец разрешает пойти.

— Ну да, а вечером,— прошептала та в ответ,— скажет, что не пустит.

— Целый час,— пообещал я,— она будет танцевать только со мной.

— Не знаю,— стоял на своем Эоло,— я скажу сегодня вечером.

— Видите, какой он ужасный,— крикнула Карла.

Ее позвала мать. Завтрак был готов. Карла встала, оттолкнув свой стул, и исчезла в коридоре. Как только она ушла, все замолчали. Вскоре она вернулась в сопровождении сестер; они несли подносы с тарелками, на которых дымилась рыба под шафрановым соусом. Все принялись за еду.

Завтрак длился очень долго. Нас обслуживала Карла. Эоло пошел на кухню помочь жене. Больше никто не разговаривал. Но мне мучительно хотелось говорить, говорить. Нет, не говорить. Кричать. И я точно знаю о чем: мне просто необходимо попасть на корабль. Эта навязчивая идея завладела мною с самого начала трапезы. Сегодня я был пьян. Три раза, не чувствуя себя в состоянии удержаться от желания закричать, я вставал из-за стола, чтобы уйти. И три раза взгляд Жаклин усаживал меня на место. Думаю, что она смотрела на нас обоих. А я делал тщетные попытки не смотреть на нее, смутно понимая, что сейчас это опасно для меня. Я изо всех сил старался удержаться, чтобы не закричать. Ел я мало, но пил много вина. Я пил его, как воду, стакан за стаканом. И пьянел все больше. Даже если бы я закричал, у меня не получилось бы ничего, кроме нечленораздельных звуков, например «ях-х-с», нечто лишенное смысла, что никому не прояснило бы моих намерений, но что могло бы способствовать потере того небольшого шанса, который, я надеялся, у меня был.

Последний завтрак со мной Жаклин провела, глядя на меня с нескрываемым отвращением. Если мне не изменяет память, она мало ела. Мое поведение, должно быть, лишило ее аппетита. Мы не разговаривали, она смотрела на меня, я пил. Иногда, правда, она отворачивалась от сидящих на террасе и сопровождала тихим, злым смехом каждый новый стакан, за который я принимался. Так повторялось несколько раз. Но я был настолько пьян, что ее реакцию воспринимал спокойно, скорее как знак взаимопонимания, чем враждебности. И чем больше я пил, тем в более радужном свете казалось мне все происходящее вокруг.

Когда подали сыр, я уже ни минуты не сомневался, что хочу уйти в море на яхте. Это казалось мне настолько простым и естественным, что стоит только попросить, когда протрезвею, и дело сделано. Само собой, все, конечно, поймут, как необходимо мне попасть на яхту. Я собирался уехать отсюда только на яхте.

Я опять увидел ее, ослепительно белую, на фоне ярко-синего неба. Министерство колоний навсегда ушло из моей жизни. Мое опьянение объяснялось не только количеством выпитого мной вина, в большой степени оно явилось формой защитной реакции. Я отдавал себе отчет в том, что надо быть осторожным; ты спросишь у нее об этом только на трезвую голову…

Жаклин все время ухмылялась, как будто догадывалась о разрабатываемом мною плане. И я, в свою очередь, улыбался ей дружески и с пониманием. Но я, пожалуй, недооценил ее: в конце завтрака она схватила стакан и бросила его в меня. Стакан упал на пол и вдребезги разбился. Я спокойно собрал осколки, прикладывая огромные усилия, чтобы не упасть. Это длилось достаточно долго. Когда я выпрямился, моя голова кружилась, и я не знал, что мне делать. То ли во всеуслышание рассказать свою историю, призвав всех в свидетели, и просить, чтобы она наняла меня на яхту, или просто подняться в свою комнату. Я поразмыслил и понял, что не могу пока ни того, ни другого.

— Ты не протрезвел еще? — спросила меня Жаклин, думая, наверное, что я заснул.

— Да, я протрезвел от своей жизни.— И довольный собственным юмором, развеселился. Но она сделала такие страшные глаза, что я сразу же произвел свой выбор: решил подняться к себе в комнату. С очень серьезным видом я прошел через беседку. Ее стол стоял на другом конце, возле входной двери. Не дури, не дури, приказывал я себе, не вздумай упустить свой шанс, не будь дураком.

И я благополучно избежал вероятности быть разбитым о рифы собственной глупости — я даже не поглядел на нее. Если бы я посмотрел на нее и встретил ее ободряющий взгляд, я заорал бы так громко, что, наверное, обратил бы в бегство всех сидящих в беседке.

И когда я очутился на лестнице, ведущей на второй этаж, то поздравил себя хоть с маленькой, но победой.

Я пробыл в комнате совсем недолго, должно быть не более десяти минут, как вошла Жаклин. Кажется, я даже заснул, сваленный с ног пастисом и вином, но она разбудила меня. Она вошла без стука, тихо притворила дверь, не поворачиваясь и согнувшись — как женщины в фильмах, когда они с пулей в животе и тайной в душе делают свои последние шаги к полицейскому участку, чтобы облегчить свою совесть,— подошла к камину и прислонилась к нему.

— Подлец,— произнесла она шепотом.

Когда она еще раз повторила это, я окончательно проснулся.

— Подлец. Подлец, подлец…

Определение, данное Жаклин, казалось мне справедливым. Она разряжалась как ружье. Она открывала рот, и из него вылетали слова, одинаковые, как пули. Видимо, ей это было необходимо.