Мировая республика литературы - [104]
Даже Джойс, при всей своей уклончивости и при всей риторике отречения от своих корней, в одной из своих бесед в Триесте упоминал о глубокой древности и благородстве ирландской культуры, и, соответственно, о гигантской пропасти между ней и простонародной английской культурой: «Я не знаю, чего можно ждать от этого бесплодного бахвальства, которое состоит в том, чтобы без конца напоминать, что искусство миниатюры в древних ирландских книгах вроде «The Book of Kells», «The Yellow Book of Lecan», «The Book of the Dun Cow» восходит к тем временам, когда Англия была еще дикой страной, и что оно почти столь же древнее, сколь и китайское искусство, или что Ирландия производила и поставляла Европе свои ткани за несколько поколений до того, как первые фламандцы прибыли в Лондон, чтобы научить англичан печь хлеб»[460].
Но, сталкиваясь со сложностью «производства» древности, многие претенденты на литературную полноправность могут использовать и иные стратегии: в целях конкурентной борьбы они перекраивают литературное время. Так, еще до Гертруды Стайн, но по той же модели, Уолт Уитмен пропагандировал свою парадоксальную идею американской национальной «истории» — «истории будущего». Не имея никакого исторического достояния, на основе которого можно было бы накопить собственные ресурсы, он пытается противопоставить современности то, что лежит за ее пределами, обогатиться за счет будущего, дискредитировать современное, вооружившись грядущим. Заявить, что современность, продукт и неотъемлемая принадлежность истории, в качестве меры литературного новаторства уже стала несостоятельна, и обосноваться в будущем, т. е. в авангарде, — это стратегия, которой с давних пор пользовались американцы. Стремясь выйти из — под опеки Лондона, они всегда старались дискредитировать Европу, говоря о ней как о пройденном этапе. Чтобы получить возможность быть замеченными и принятыми Европой, американские писатели старались оспорить принципы ее хронологии и показать, что они не «запаздывают», а «опережают». Таким образом, от «Старого Света» отказались, обогнали его. Именно в противопоставлении новизны, девственности, небывалой авантюрности нового мира, где все возможно, черствости и однобокости старого мира, где все уже написано, формируется американская национальная литература. Это, во всяком случае, характерно для «американистской», по терминологии Октавио Паса, части этой литературной традиции — в противовес ее «европеистской» тенденции. В одном отрывке[461], с подзаголовком «Литература долины Миссисиппи», Уолт Уитмен уже в 1882 г. вводит новую литературную генеалогию: «Разуму нужно лишь мгновение свободы, где бы то ни было в Соединенных Штатах, чтобы ясно увидеть, что поэты, которых мы находим в книгах и библиотеках, которых импортируют из Великобритании и имитируют или копируют здесь, чужды нашим Штатам, даже если мы читаем их всех взахлеб. Чтобы ясно понять их полную несочетаемость с нашим временем и нашей землей, ту мелочную посредственность или те анахронизмы и несуразности, которые часто, с американской точки зрения, встречаются на их страницах, достаточно пожить или попутешествовать немного в Миссури, в Канзасе или в Колорадо […]. Придет ли когда — нибудь тот день, — не страшно, если он далек, — когда эти образцы и манекены британских островов, в том числе и драгоценная традиция классиков, станут лишь воспоминанием, темой для изучения? Чистое дыхание, первозданный облик, ширь и расточительность без границ […], появится ли все это в нашей поэзии и нашем искусстве, чтобы создать образцовую манеру?»[462] А в «Листьях травы», где воспет «Новый свет», он говорит уже в первых «Посвящениях»: «Человека Новых Времен я пою», «Я набрасываю контур истории будущего»[463].
Стратегия Уитмена состоит в том, чтобы перевернуть песочные часы и объявить себя творцом нового и невиданного. Он пытается дать определение своему статусу американского писателя и специфике американской литературы, пользуясь той же идеей абсолютной новизны: «эти неподражаемые американские регионы», пишет он, должны быть способны «соединиться в причудливых переплетениях безупречного стихотворения […] целиком нашего, без следа или оттенка Европы, ее почвы, ее воспоминаний, ее техники и ее духа[464]». Таким образом, мы очень ясно видим его отказ измерять время общими мерками, и прежде всего отказ зависеть от Лондона и стремление к политической и эстетической самостоятельности.
Оказавшись в подобной же ситуации примерно в 1915 году, Рамю, по возвращении в Во, использует иную стратегию. При полном отсутствии водуазского исторического или культурного достояния, которое позволило бы восполнить временную неполноценность, он пытается противопоставить вечность истории, неподвижное время крестьян и вековечность сегодня аграрных обрядов и обычаев, гор и пейзажей — литературной современности. Еще в большей степени, чем невозможность национального или регионального своеобразия и исключительности, решительное и бесповоротное возвращение к истокам часто становится стимулом к сопротивлению устоявшимся схемам и критериям общественного признания. Чтобы получить возможность быть признанными, тем, кого не заметил центр, приходится дискредитировать его критерии, назвать их относительными и изменчивыми и противопоставить им абсолютное и постоянное настоящее. Вечные ценности самобытного настоящего могут быть более «настоящими», чем эфемерные по определению ценности парижской современности. Рамю вспоминает в этой связи путешествие поездом, который вез его из Парижа в Швейцарию: «Так мне была дана возможность видеть при их быстром сближении два важных жизненных полюса, […]
