Мировая республика литературы - [102]

Позиции укреплялись и благодаря единству немецкого литературного пространства. Нельзя сказать, чтобы в Германии был в явном виде претворен в жизнь коллективный проект соревнования с Францией, но сама филология, которая объективно сделала гигантский рывок в изучении языков и текстов, стала для формирующегося единого немецкого литературного и интеллектуального пространства предметом серьезного соперничества. Лингвистика обеспечивает немецкому языку доступ к древности, а значит, к «литературности», которая, при традиционном восприятии мировой культуры как иерархии, возвышает его до уровня латыни. Комбинация двух типов литературных основ в дальнейшем позволит Германии быстро достичь нового европейского литературного могущества.

Помимо литературного «импорта», бедные литературные пространства, чьи культурные ресурсы по большей части сводятся к развалинам знаменитой древней цивилизации (Египет, Иран, Греция…) и чье наследие было отнято крупными интеллектуальными державами, могут предпринять попытку вернуть себе свое достояние, т. е. национальные тексты, которых они были лишены. Многочисленные интеллектуалы этих стран занимаются внутренним переводом — т. е. преобразованием древнего состояния национального языка в новое (например, перевод с древнегреческого на новогреческий), восстанавливая таким образом лингвистическую и культурную преемственность, из которой они сами вышли. Это — возможность отвоевать и «национализировать» тексты, которыми издавна пользуются крупные европейские страны, провозгласившие их всемирными. Дуглас Хайд своими переводами на английский гэльских народных легенд способствовал заметному обогащению ирландского литературного пространства. Его внутренние переводы в некотором смысле стимулировали накопление национального литературного капитала на двух языках.

Подобные же цели преследовало и комментированное издание «Песен» Омара Хайяма, математика, астронома и поэта V–VI веков хиджры (1050–1123 гг. н. э.), выполненное иранским писателем Садеком Хедаятом[448]. В его трагической истории выразилась вся суть той ужасной ситуации, в которой оказались писатели из стран, чье достояние разграблено, а литература влачит жалкое существование на культурной обочине. Садек Хедаят, как пишут его комментаторы[449], «единственный иранский писатель с мировым именем», покончил с собой в Париже в 1951 года. Он учился в Сорбонне в 20‑е годы, затем вернулся в свою страну в начале 40‑х годов, перед этим написав в Индии в 1935–1937 годах свое основное произведение, «Слепую сову», переведенную на французский два года спустя после смерти автора[450]. «Это единственное произведение современной иранской литературы, которое выдерживает сравнение с классическими персидскими текстами, а также и с великими книгами современной мировой литературы»[451]. Переводчик Кафки на персидский и в то же время страстный поклонник персидской древности, Садек Хедаят метался между недоступной литературной современностью и утраченным национальным величием — «между традицией в руинах современности и современностью сквозь руины традиции»[452].

Его литературный и исторический анализ текстов Хайяма, сделанный при помощи западных исторических методов, имеет целью восстановить «аутентичность» творчества, в противовес неточностям, натяжкам и ошибкам большинства комментаторов. Те лишь прилагают к произведению европейские предубеждения, не видя в нем ни единства, ни последовательности, характерных для специфически персидского взгляда на вещи. Садек Хедаят анализирует тексты, пользуясь западными категориями, и восстает одновременно и против религиозной традиции своей страны, и против немецкой филологической традиции, навязанной учеными и каноническими комментариями Хайама[453]. Таким образом он лишает иранскую литературу одного из классиков, которого мог бы предъявить на международном литературном рынке.

Труд южноафриканского писателя Мазиси Кунене, переводившего на английский язык зулусские эпопеи, им же самим записанные, построен по той же схеме. Такие внутренние переводы для «малых» наций становятся одной из возможностей собрать доступные литературные ресурсы.

Все эти стратегии имеют целью собрать литературное достояние, т. е. найти способ «выиграть», «наверстать», «схватить» и «обрести» «утраченное» время. И, в смысле древности, расстановка сил действительно совсем не утешительная. Литературная знатность напрямую зависит от древности, в которую уходят корнями все литературные родословные.

Поэтому «битва за древность» (или, — в случае обществ, где история была так или иначе прервана, — за то, что ей равноценно, — за преемственность) стала в литературном мире основной формой борьбы как за литературный капитал, так и посредством его. В формирующихся литературных пространствах провозглашение древности своих основ как национальной «преемственности», характерное для национальных сообществ, стало одной из наиболее часто практикуемых стратегий, которые используют, чтобы законно претендовать на крупные литературные ресурсы и на первые роли в игре.

Признанная принадлежность к самой древней литературной (или, шире, культурной) знати — позиция настолько спорная, что, дабы упрочить ее, даже нации с самым крупным литературным капиталом вынуждены искать доказательства своего исторического старшинства. Так, Стефан Коллини обращает внимание на настойчивые претензии английских историков литературы XIX века на безупречную преемственность литературных традиций и на лингвистическую непрерывность: «Чувство преемственности, — объясняет он, — это первое условие для определения самобытности и для законной гордости подвигами прошлого»