Мировая республика литературы - [103]
Следуя той же логике, относительно периферийные страны, вроде Мексики или Греции, могут, невзирая на все разрывы преемственности, ссылаться на великое культурное прошлое, стараясь таким образом изменить свои позиции в мировой структуре. Однако, поскольку мексиканская и греческая нации в современном виде образовались лишь в XIX веке, они не могли целиком претендовать на культурные ресурсы, которые были утрачены веками раньше, после глубоких исторических разломов. Им трудно было соперничать с крупными литературными центрами.
В 50‑е годы Октавио Пас попытался в «Лабиринте одиночества» продемонстрировать мексиканскую национальную самобытность, восстанавливая утраченную преемственность исторического наследия. Он, например, стремился воссоединить наследие доколумбовской эпохи с историей испанской колонизации и теми социальными структурами, которые после нее остались. Особенно он старался в этой книге, ставшей в Мексике национальной классикой, ввести свой край в политическую и культурную современность, говоря одновременно и об исторической преемственности, и о своей обязанности критика по отношению к политическому наследию. Почти 40 лет спустя, в своей речи при получении Нобелевской премии, он еще продолжает утверждать, показывая тем самым, что речь идет о чем — то важном для исторического и культурного становления Мексики: «Да, Мексика до Колумба, с ее храмами и ее богами лежит в руинах, но ее дух не умер. Он говорит с нами таинственным языком мифов, легенд, жизненных устоев, народных искусств и обычаев. Быть мексиканским писателем — значит прислушиваться к тому, что говорит нам этот присутствующий дух — и само его присутствие. Это значит понять его, говорить с ним, расшифровать его — проговорить его…»[456]
Термин «преемственность» выходит и из — под пера другого большого мексиканского писателя — Карлоса Фуэнтеса. Хоть нам, несомненно, известно немного исторических примеров таких глубоких «разломов», как «открытие» Америки, Фуэнтес в «Погребенном зеркале» настаивает на культурной «непрерывности» на этом континенте: «Это наследие идет от развалин Чичен — Ица и Мачу — Пикчу к индейскому влиянию в современной живописи и архитектуре. От барочного искусства колониального периода к литературным произведениям таких современников, как Хорхе Луис Борхес или Габриэль Гарсиа Маркес […]. Немногие культуры мира владеют подобным богатством — в такой преемственности […]. Эта книга сконцентрирована на исследовании культурной преемственности, которая могла бы выявить и преодолеть экономическую и политическую разобщенность, осколочность испанского мира»[457].
Та же самая логика — логика приписывания себе благородного происхождения и возвращения древнего наследия — заставляет Грецию в период ее национального становления в XIX веке предпринять попытку восстановить свое историческое и культурное национальное единство. Это была реакция на уличающие немецкие гипотезы, по которым в жилах современных греков не течет ни единой капли эллинской крови, греки принадлежат к славянской «расе»[458] и не имеют особого права на наследие, которое им не принадлежит. Это был период «Великой Идеи». В политическом смысле «Великая идея» инициировала проект присоединения к национальной территории земель, некогда принадлежавших славным византийским предкам, в том числе и Константинополя, чтобы реконструировать как историческую, так и территориальную преемственность. В интеллектуальной среде «Великая Идея» стимулирует изучение истории, фольклора и лингвистики и заставляет писателей вернуться к эстетическому архаизму, в доказательство своего эллинства. Например, историк Константин Панаригопулос, чтобы усилить тезисы этой новой идеологии, печатает между 1860 и 1872 годами большую и знаменитую «Историю греческой нации», в которой он «выстраивает» преемственность между разными эпохами греческой истории — античностью, византийской эпохой и новым временем.
Но греки в некотором смысле оказались в невыгодном положении в соревновании за «права наследования». «Переход» древнегреческих текстов в немецкую культурную среду превратил их, как мы видели, прежде всего в немецкое, а затем в общеевропейское достояние, отнимая, таким образом у молодой греческой нации ее потенциальное несметное богатство. Великие специалисты по Древней Греции, филологи и историки, были немцами, и «дегрецизация» греков, которую они проделали во имя науки и истории, давала возможность, хотя бы отчасти, отодвинуть на задний план претендентов на наследие, теоретиками которого они сами стали.
Провозглашение собственной литературной древности — столь эффективная стратегия, что ею пользуются даже нации с самой «молодой» литературой. Например, Гертруда Стайн, поглощенная идеей создания американской словесности, заявляет в «Автобиографии Алисы Токлас»: «Гертруда Стайн всегда говорит о Соединенных Штатах как о самой древней в мире стране, ибо именно Америка, в результате войны Севера и Юга и коммерческой реорганизации, которая за ней последовала, создала XX век; все остальные страны сразу начали либо жить в XX веке, либо готовиться к этой жизни; а значит, Америка, которая начала творить XX век примерно в 1860 году намного старше всего остального мира»
