Мадам де Помпадур - [13]

Молодая дофина танцевала с испанским грандом, который знал все мадридские сплетни и явно принадлежал к высшей знати, но как она ни просила его открыться, он отказался назвать свое имя. Потом маркиз де Тессе, сам испанский гранд, долго с ним беседовал, был совершенно очарован и пригласил к обеду. Испанец так и не снял маски и наконец исчез. На следующий день маркизов повар-испанец сознался, что он и есть таинственный идальго. История обошла весь Версаль и показалась особенно забавной потому, что известен был нрав инфанты. Подобно всем членам испанской королевской семьи, она отличалась великой чопорностью и была преисполнена сознания своего царственного достоинства. Французы ее никогда не любили. Она нисколько не скрывала, что считает многие их обычаи слишком вульгарными, например, привычку пользоваться румянами или пристрастие к шуткам. Никому не случалось видеть, чтобы она рассмеялась какой-нибудь остроте в дружеской беседе или на спектакле. Она также дала понять, что не потерпит шуток от своих фрейлин. Король самым трогательным образом изо всех сил старался, чтобы она чувствовала себя как дома, но она держалась с ним крайне неприветливо — возможно, стеснялась, но скорее не одобряла его поведения. Господин де Люинь, на всякую королевскую особу смотревший сквозь розовые очки, все-таки сообщает мало утешительного о ее внешности: она была бы красива, если бы не рыжие волосы, не белые ресницы и не огромный нос, росший, казалось, прямо изо лба без всякого перехода. Впрочем, она была изящна и хорошо танцевала. Дофин же, унаследовавший семейную черту влюбляться без памяти в собственных жен, немедленно воспылал к ней нежными чувствами.

И вот наконец отворились двери, ведущие в переднюю апартаментов короля, комнату, известную как «Бычий глаз». Толпа сгрудилась поближе к дверям. В бальный зал входила, тяжело раскачиваясь, самая странная процессия: шли восемь тисовых деревьев, подстриженных, как их садовые собратья, в форме столбика с вазой наверху. Костюмы придумал король в надежде, что на этот раз его не узнают. На гравюре Кошена, изображающей сцену в Зеркальной галерее, озаренной восемью тысячами свечей, можно явственно рассмотреть множество причудливых нарядов, видны в толпе и «тисовые деревца». Вскоре одно из них удалилось с хорошенькой президентшей Портайль в темный уединенный уголок дворца. Она думала, что это король, и радостно упала в объятия тисовых ветвей. Каково же было негодование дамы, когда, вернувшись в зал, она увидела настоящего короля — он снял с головы тисовый убор и увлекся веселой беседой с мадам д’Этиоль. Та была наряжена Дианой и тоже сняла маску. «Платок брошен», — сказали придворные. Им стало совершенно ясно, что начинается новый роман. Прежде чем расстаться с мадам д’Этиоль король условился встретиться с ней в ближайшее воскресенье на балу в Париже. Кареты последних гостей версальского бала все еще стояли у дворца до восьми утра следующего дня.

Теперь настала очередь городских властей Парижа не ударить в грязь лицом. Брачный союз с Испанией был очень популярен. Все ждали, что Пиренеи превратятся из яблока раздора в чертог любви (хотя при дворе считали, что это сущий вздор) и поэтому ослабеет угроза войны с Испанией. Все знали, что дофин влюблен — как это очаровательно и романтично! К тому же король, этот обожаемый кумир, находился на таком интересном жизненном перепутье. Словом, в столице царило добродушное и веселое расположение к королевской семье. Праздник, состоявшийся тем воскресным вечером, должно быть, очень напоминал теперешние празднования 14 июля — Дня взятия Бастилии, только куда причудливее, с бесплатным угощением и реками вина. Поскольку стояла зима и невозможно было танцевать на улицах, соорудили семь залов для танцев: в ратуше, где перекрыли крышей внутренний двор, на площади Дофин, два на Вандомской площади, на площади Каррузель, на улице Севр и на площади Бастилии. Бальные залы были убраны с таким вниманием к деталям, какое только в XVIII веке уделялось сооружениям, рассчитанными всего на один вечер. Они были похожи на огромные беседки в китайском стиле, со стенами из розового мрамора и решеток, оплетенных цветами, виноградными лозами и гроздьями. Места, где располагались буфеты, окружали настоящие пальмы, стволы которых обвивали гирлянды роз, а между деревьями были протянуты драпировки розового бархата с золотой бахромой. Столы ломились от индеек, кабаньих голов и прочих яств. Люстры свешивались с цветочных гирлянд, а снаружи, на стенах и на крышах танцевальных залов, были прикреплены тысячи зажженных свечей. Повсюду виднелись портреты и скульптуры королевской семьи, из мраморных фонтанов било вино. За исключением ратуши, все эти залы были открыты для публики, беднейшие из бедных шли сюда с женами, семействами, даже с собаками, поесть, попить, потанцевать — словом, повеселиться до утра. В Опере, кроме того, происходил бал по подписке. Дофину предстояло явиться на маскарад в ратуше без отца и там поблагодарить парижан за их доброе расположение. Ожидалось, что король заглянет попозже, также в маскарадном костюме. На этот бал допускали только приглашенных, но устроители не избежали многих упущений, разослали вдвое больше билетов, чем следовало, и набежала такая гигантская толпа, что дело стало принимать опасный оборот. Несмотря на то, что во дворе имелся дополнительный бальный зал, гости теснились, как сельди в бочке, едва могли пошевелиться, а чтобы протолкаться вверх или вниз по лестнице, надо было потратить чуть ли не час; в этой давке женские наряды рвались в клочья. Словом, вышел сущий скандал, как судачили потом парижане еще не одну неделю спустя после всех событий. Говорили, что все угощение кончилось к трем часам ночи и что несколько человек умерли — от жары, от мороза, от утомления, от удушья.