Есть фотография: тетя Сейди и шестеро ее детей сидят за чайным столом в поместье Алконли. Сам стол, как было, есть и будет, находится в холле, перед огромным камином, в котором сложены поленья. Над каминной доской, явственно различимый на фотографии, висит шанцевый инструмент, которым дядя Мэтью в 1915 году зарубил насмерть восемь немцев, когда они поодиночке вылезали из блиндажа. Покрытый до сих пор следами крови и налипшими волосками, он обладал для нас, детей, неотразимой притягательностью. У тети Сейди лицо на фотографии вышло, не в ущерб красоте, непривычно круглым, волосы непривычно взбиты, в одежде — непривычное отсутствие вкуса, но это безусловно сидит она, и на коленях у нее, утопая в кружевах, покоится Робин. Она как будто не совсем представляет себе, куда приладить его головку — ощущается незримое присутствие няни, которая ждет, когда можно будет забрать ребенка. Другие дети, от одиннадцатилетней Луизы до двухлетнего Мэтта, в нарядных платьях и костюмах или оборчатых передничках, сидят вокруг стола, держа, в зависимости от возраста, чашку или кружку и дружно глядя в объектив широко открытыми от вспышки глазами, такие паиньки, что хоть всю пятерню клади любому в чинно поджатый ротик. Сидят, застыв, точно мошки в янтаре этого мгновенья; щелкнет аппарат и вперед покатится жизнь — минуты, дни, года, десятилетья, унося их все дальше от той счастливой, так много обещающей ранней поры, от надежд, которые, должно быть, возлагала на них тетя Сейди, от того, о чем каждый из них мечтал для себя. Мне часто думается, что ни в чем нет столь пронзительной печали, как в старых семейных фотографиях.
Я в детстве проводила в Алконли рождественские каникулы, таков был заведенный порядок моей жизни; иные из них проходили, не оставляя по себе особых воспоминаний, другие были отмечены бурными событиями и выделялись из общего ряда. Был случай, например, когда в доме загорелось крыло для прислуги, в другой раз на меня при переправе через ручей улегся мой пони, и еще чуть-чуть, утопил бы (ну, не совсем «чуть-чуть», его быстро оттащили прочь, но пузыри, говорят, наблюдались). Был драматический случай, когда Линда в десять лет пыталась покончить с собой и воссоединиться таким образом с престарелым, зловонным бордер-терьером, которого велел усыпить дядя Мэтью. Она набрала и съела корзинку тисовых ягод, на том ее застигла няня и дала ей выпить воды с горчицей в качестве рвотного. После чего она имела серьезный разговор с тетей Сейди, подзатыльник от дяди Мэтью, была на два дня уложена в постель и получила щенка Лабрадора, который вскоре занял в ее сердце место старого бордера. И куда более драматический случай, когда, уже в двенадцать лет, открыла, в меру своего разуменья, «грубую правду» об отношениях между полами соседским девочкам, приглашенным к чаю. Грубая правда в изложении Линды выглядела таким кошмаром, что гостьи покидали Алконли с безутешным ревом, навсегда оставив позади здоровые нервы и в значительной мере утратив шансы на нормальную, счастливую интимную жизнь в будущем. Последовала череда страшных наказаний, от нешуточной порки, учиненной дядей Мэтью, до запрета на целую неделю завтракать за общим столом. Были незабываемые каникулы, когда дядя Мэтью с тетей Сейди уехали в Канаду. Каждый день младшие Радлетты мчались расхватывать газеты, в надежде прочесть, что корабль их родителей, со всеми пассажирами, пошел ко дну; они жаждали стать круглыми сиротами — особенно Линда, которая видела себя второй Кэти из «Как поступила Кэти», забирающей бразды домоправленья в свои маленькие, но умелые руки. Корабль не наткнулся на айсберг и выдержал штормовые волны Атлантики, мы же тем временем, освободясь от докучных правил, расчудесно провели каникулы.
Но явственнее всего запомнилось мне Рождество, когда мне минуло четырнадцать, а тетя Эмили обручилась. Тетя Эмили была сестрой тети Сейди, и я с младенческих лет воспитывалась у нее, поскольку моя родная мать, а их младшая сестра, сочла, что при такой красоте и веселом нраве не может в девятнадцать лет обременять себя заботами о ребенке. Она оставила моего отца, когда мне был месяц от роду, и впоследствии сбегала так часто и со столь многими и разными мужчинами, что заслужила среди родных и друзей прозвище Скакалки; что же касается отца, то его вторая жена, — а там и третья, четвертая, пятая, — большого желания смотреть за мной, вполне естественно, не испытывали. Время от времени кто-нибудь из этих переменчивых родителей появлялся, подобно ракете, на моем горизонте, озаряя его небывалым светом. Шик и блеск тянулись за ними искрометным шлейфом — мне так хотелось, чтобы он подхватил меня и увлек за собой, хоть в глубине души я знала, как мне повезло, что у меня есть тетя Эмили. Мало-помалу, по мере того, как я подрастала, они утратили в моих глазах всякое очарование, серые оболочки потухших ракет ветшали там, где им случилось приземлиться: мать — на юге Франции с неким майором, отец, распродав для уплаты долгов свои именья, — со стареющей румынской графиней на Багамах. Еще до того, как я выросла, шик-блеск, окружающий их, значительно померк, и в конце концов не осталось ничего — ни хотя бы основы в виде детских воспоминаний, — выделяющего этих пожилых людей из числа других таких же. Тетя Эмили никаким шиком-блеском никогда не отличалась, но всегда была мне матерью, и я любила ее.
