Приезжает и районное руководство, правда, чуть позже, когда все садятся за стол.
Камидат, кстати, ужился с последней женой из рода Шулум. У них родился сын; растет послушным мальчиком и неплохо учится. Так же, как и отец, любит лошадей. Только кузен-головорез, приезжая погостить, немного баламутит его. Дощечку с орнаментом Нур-Камидат нарочно не отдает музею. «Пусть сами съездят к абазинам; там этого добра полно!» — говорит он. «Дык! — пригрозил он как-то. — Не приезжайте просить, не то спущу на вас моих новых овчарок Пиркью и Бжяцала!» Хозяйство свое он обновил. Как зарекся когда-то, так и не курит до сих пор. Что самое удивительное: волосы у виска перестал крутить и имя свое больше не оспаривает. Скажешь «Камидат» — отзывается: «Что, дорогой?» — и на «Нур» оглядывается: «Что, милок?» Документ возобновлять не стал по известным причинам. По-прежнему его главная страсть — скакуны. Продаст одного — купит другого. Возможность у него есть: трудятся с женой и зарабатывают неплохо. Медалей у него уже две.
Только завел он новую привычку, впрочем, никому не причиняющую неудобств. Иногда вечерами он незаметно исчезает. Пройдя насквозь Пещеру, выходит в Залу. Трудно поверить, что здесь была прекрасная живопись. Краски, изготовленные из неизвестного материала, оказались недолговечными. Теперь и не понять, что было изображено на этих шершавых стенах.
Нур-Камидат поднимается на Валун и начинает играть на ачарпыне.
Словно пастух из легенды, что пытался звуками пастушьей свирели выманить из озера Рицы утопившееся стадо, он надеется пастушеской песней вызвать свою милую кремнячку. Но пространство немо, как была нема сама кремнячка. И голос свирели тосклив. И горизонт — обычный. Вон за оврагом — альпийские луга, а пониже округлый холм — Святая Гора. Еще ниже — чайные ряды, капитальные дома новоселов, — и холмы и долины, пересеченные серебряными змейками рек, холмы и долины до самого морского побережья. Иногда на закате, когда воздух становится особенно прозрачным, появляются вдали, на фиолетовом лукоморье, корпуса Пицунды — цвета слоновой кости, подобные виденью Ацута.
1990, Хуап — Сухум — Тамыш
Погиб отважный Чачхал. Он погиб за несколько дней до освобождения Сухума.
Погиб даже старый Мирод. Он воевал с первых дней ввода грузинских войск в Абхазию и был вроде комиссара в батальоне, которым командовал Гиви Смыр.
Погиб и Анзор Кварчелия, который так волновался при упоминании о выборах, потому что, как и все, верил в «демократический путь развития». Он погиб с камерой в руках, снимая рукопашные бои при освобождении города Гагры.
Марина Барцыц была полевой медсестрой. Ермолай Аджинджал выбрался из Сухума с двумя сыновьями: ночью они пересекли заминированную линию фронта. Руслан во время войны был в резервной народной дружине и должен был хмурым взглядом вглядываться в небо над Гудаутой, чтобы не упустить появления бомбардировщика. Но в этот день, когда бомбардировщик появился, Руслан как раз был в погребе и, пока выбегал наружу, чуть не разбив огромную бутыль с чачей, самолет успел сбросить бомбы и уйти.
О судьбе Нур-Камидата мне ничего не известно. Но его судьба, наверное, — это судьба народа. Вот после опубликования повести явится с претензиями в сопровождении племянника-головореза, почему это я обнародовал его секреты, — тогда и допишем.
Вот такая странная судьба продолжается у написанной уже сказки. Хотя какая же это сказка, если у нее не обозначен
КОНЕЦ.
