Кремневый скол - [16]

Кремняк загородил дорогу зверю.

Медведь, не желая воевать с кремняком, решил отстранить его небрежным взмахом лапы. Однако кремняк, используя только силу его удара, без особого напряжения сбил мишку с ног. Причем зверь упал именно в сторону выхода из Залы. Косолапый поднялся и свирепо пошел, но опять на Мушни, пытаясь обойти кремняка. Кремняк опять преградил ему дорогу и снова, используя только энергию зверя, швырнул его оземь, на сей раз еще ближе к выходу.

Следующим приемом кремняк вывалил косолапого на улицу, за Занавес. Мушни не растерялся и не потерял присутствия духа, только сделать ничего не успел, так быстро все произошло. И сейчас он выбежал на улицу за дерущимися. Только когда они оказались снаружи, кремняк впервые ударил медведя: так шлепнул по затылку, как крестьянин стукнул бы по башке непослушного сынка.

Мишка заворчал, как бы говоря: «Да ну вас обоих! Сдались вы мне!» — и удалился в заросли, ворча, но сохраняя достоинство.

Кремняк остановился, улыбаясь. Он не чувствовал никакой усталости и дышал ровно.

* * *

Спасенный Мушни смог оглядеться. Он почувствовал еще раз, что ступил в незнакомый мир, в другое временное пространство. Все очертания холмов и долин, вся панорама, открывшаяся ему, были знакомы, но отсюда, в особенности при свете полной луны, принимали совершенно иной, преображенный, таинственный вид.

От Валуна вниз на полверсты тянулся голый склон, за ним начиналась чаща. Тропинка, спускавшаяся от Валуна, исчезла в этой чаще. Они живо сбежали по тропе в темный лес самшита. По тропе же, продолжавшейся и в чаще, добрались до того места, где самшит заканчивался и снова начинался голый обрыв.

Это была стена в виде полумесяца. Своей причудливой формой стена была обязана потоку, который делал тут крутой изгиб. Сам поток был отсюда не виден, только шум его достигал слуха. Тропинка кончалась, стена же была настолько отвесной, что без специального снаряжения спускаться по ней было небезопасно. Но Мушни смело пополз по ней за кремняком.

И Нина все видела. Она любовалась ловкостью, с какой Мушни сбегал по круче. Рыжик бежал рядом.

— Мушни! — позвала она что было сил, заламывая руки, привязанные лианой к корневищу папоротникового дерева.

Но не было ни голоса, ни эха. Только внизу, неподалеку, шумел поток. А когда скрылась луна, она потеряла из виду обоих.

И нам остается только издалека, сквозь неведомую нам перспективу глядеть за нашим другом и за кремняком, пока они вовсе не исчезнут из виду. И прошу не спрашивать в течение всего текста, куда же подевался Мушни.

ЧАСТЬ III

Бжяцал и Пиркья

Нур-Камидат жил у самого въезда в село со стороны гор. Для того чтобы проехать незамеченным по деревне, ему надо было миновать лишь несколько соседских домов. Джигиту это удалось легко, потому что въехал он в деревню только после полуночи, целомудренно, но настойчиво продержав невесту в зарослях ежевики, где он угощал ее ягодами и все, буквально все о себе рассказал, правда, глубоким шепотом. Он умыкнул для себя жену, как положено джигиту, и нечего ему было таиться. Но сегодня свидетели ему были не нужны. Эта абазинка — она такая молчаливая и покладистая. Им еще предстоит долгая и счастливая совместная жизнь, так что торопиться некуда: на нее еще наглядятся соседи и родные.

Но, повторяю: было уже за полночь, все давно спали, и потому он, никем не замеченный, проехал по околице и примчался с добычей домой.

А решил он, что Hawa — абазинка, потому что речь кремняков, которую он сегодня услыхал в Зале Пещеры, была не совсем абхазская, а с характерным говором, как у абазин, среди которых, за перевалом, Камидату приходилось гостить. И он был рад, что породнился с абазинами, потому что народ они храбрый и знающий толк в лошадях, а девушек воспитывают в скромности и послушании.

— Не надо, чтобы нас сейчас видели. А то как сбегутся — и познакомиться не дадут в спокойной обстановке, — обратился он к кремнячке, последнюю фразу произнося с двусмысленной игривостью. — Завтра с утра — милости просим всех!

Кремнячка испуганно притихла на луке его седла.

Нур-Камидат, не спешиваясь, пригнулся с седла, снял с калитки деревянную задвижку и въехал во двор.

Две собаки, лая, заковыляли к воротам. Я не оговорился: они именно ковыляли навстречу хозяину, опираясь друг на дружку. Это были когда-то настоящие кавказские овчарки, но таких отощавших собак надобно еще сыскать. Кожа да кости, да голодные глаза. И лаяли они до странности понятно, почти разговаривая. Кобель Бжяцал, как и положено особи мужского пола, все выпаливал без прикрас, а сука Пиркья, слабо скуля, как бы поддерживала кобеля, но пыталась сгладить его резкость.

Вот взвизгнул Бжяцал.

«Уморил ты нас голодом, скоро по миру пойдем!» — почти различалось в его визге.

А сквозь скулеж Пиркьи слышалось более мягкое, что-то вроде: «По миру мы не пойдем, чтобы хозяина не бесчестить. Но хоть теперь-то ты накормишь нас, болезный?» — Бодрее, псы! Вот я привез вам хозяйку! Откормитесь еще! — весело обнадежил их хозяин, а сам при этом ласково взглянул на «хозяйку», призывая подтвердить его слова.

Сказанное предназначалось ей. Этого ли было не понять помудревшим от тяжелой жизни собакам. По опыту зная, что так просто еды им не получить, они стали уговаривать хозяина, действуя согласованно и распределив функции. Злости у них не было, потому что злость требует усилий. Бжяцал, как говорится, рубил с плеча, а Пиркья сглаживала: «Этот парень груб и нетерпелив. Словно ему невдомек, что ты, хозяин, не кормишь нас не по душевной черствости, а из-за одиночества и вынужденных отлучек».