«Только не это!» — испугалась Нина, когда, оторвавшись от письма, подняла голову и увидела, как горят глаза у рыжика.
Но неандерталец не попал во власть чувственной агрессии. Он просто впервые видел, как человек пишет, и был этим зрелищем потрясен.
Он уже понял, как действует особенный стилет, которым пользуется девушка из Ацута. Внутри этого орудия труда содержится краска, которая натирает вращающийся при скольжении стилета по листу круглый камешек. А знаки, которые девушка наносит на лист, соответствуют, очевидно, не понятиям, как у детей палеолита, а отдельным словам и, возможно, отдельным звукам речи. Так оно и есть: их, этих знаков, кажется, не более, чем пальцев на трижды вскинутых руках, — только они всякий раз чередуются по-разному. Гуажв-Ауоиы слыхал от старожилов своего племени, что люди Ацута обладают именно таким совершенным способом общения на расстоянии, но, безусловно, он был первый неандерталец, увидевший письменность воочию. И все же он не взял стилет у девицы из Племени Ацута, подавляя в себе желание получше его разглядеть. Не только потому, что он видел, за какого безнадежного дикаря она его принимает. Девушка ведь как раз из тех, кто, раскапывая каменные наконечники, изучает их с таким высокомерным любопытством! Но дело не в гордыне. Он просто понимал, что этот стилет не вечен, что жидкая краска кончится, шарик сотрется, а с возможностями людей его племени и их соседей все равно не изготовить другого, подобного ему, самостоятельно, а тем более не найти дерева с такими белыми и прочными листьями, как те, на которых пишет девушка. Не говоря уже о том, что сам он тоже вряд ли освоит навыки этого сложнейшего способа общения на расстоянии в отпущенный ему короткий срок. Стилет же, попади он в распоряжение людей его племени, обречен вскоре выйти из употребления и затем превратиться в новый предмет культа, как те самые молоток, ружье и зонт, похищенные много дождей назад у людей Племени Ацута. А рыжик знал, что возникновение нового культа всегда чревато расколом племени.
Нина наблюдала, какое впечатление оказало на это дитя палеолита ее умение пользоваться бумагой и ручкой. Дописав записку для Мушни, она хотела подарить ручку милашке-рыжику, тем более что это был самый настоящий «Паркер», но не успела: в следующий миг сладкое оцепенение окончательно парализовало ее волю. И когда дикарь, улыбкой своей как бы говоря ей, что эти меры вынужденные и, конечно же, смешные, побегами лианы связывал ей руки и ноги, глаза ее, подергивающиеся поволокой сна, глядели на него без страха.
Брызнув вторично в лицо деве Племени Летящих Ножей снадобья и глядя, как она впадает в забытье, Гуажв-Ауоиы все думал о письме.
Мушни, не мешкая, кинулся преследовать похитителя.
Оказавшись в Зале, Мушни тут же почуял, что «запахло зверем», как сказала бы Нина. Только археолог был не из пугливых. Сейчас он имел возможность еще раз осмотреться в Зале Живописи. Закатное солнце заглядывало прямо в Занавес, и в Зале было достаточно светло. Живопись кремняка впервые открылась перед ним во всем великолепии. Это было настолько здорово, что Мушни забыл на время и о запахе зверя, и даже о необходимости преследовать похитителя коллеги.
Сначала глаз археолога наслаждался общим впечатлением. Необычайная живость красок. Потом Мушни стал различать детали. Картина, безусловно, передавала законченную историю. И была обращена эта настенная живопись к современным людям, а точнее, к Мушни. Мушни оказался прав: кремняки наблюдали за современными людьми.
Картина рассказывала о блаженной жизни людей кремня. На ней была изображена широкая долина, зеленеющая между берегом реки и голой стеной скалы с глазницами двух пещер. В центре Зеленой Долины стояло огромное дерево. В тени под деревом расположились старцы — библейские, именно библейские, но не как на привычных картинах Ренессанса, а с более языческой, генетически узнаваемой достоверностью. Спокойные, просветленные, сидели они под сенью Древа и, созерцая Жизнь Народа, улыбались. Старейший среди старцев сидел в бороде козла. Дева пеленала Младенца в волнах своих волос… Оставляю уж я эту безнадежную попытку передать то, что словами непередаваемо!
Но над Поляной стояло Золотое Колесо. Весь Народ видел Золотое Колесо, которое возвышалось на небесном склоне, как возвышается Солнце, но никто не удивлялся Ему, этому неисчезающему видению Бога.
А вдали, за дымчатой перспективой холмов и равнин, был изображен мыс на берегу моря, где поблескивала слоновой костью Acuta.
* * *
Потрясенный открывшимся ему ясным смыслом живописного послания, Мушни шагнул назад, чтобы еще раз разглядеть его целиком. И совсем близко ударил в нос запах зверя.
Мишка оскалился. «Чего же этот мужик наступает мне на лапу, яти-мати, когда я сижу в углу и ему не мешаю? А я всю зиму не сплю, в шатуна превратился, то и дело отгоняю кабанов от места, где он копает очаги кремняков, питаюсь, правда, заодно кизилом, которого там множество. И где благодарность?»
Медведь зарычал. Встал на задние лапы. Пошел на обидчика. Мушни пришлось вспомнить, отскакивая назад, что никогда в жизни он не запустил камнем в животное. Никогда не носил оружия, хоть и обошел наши горы вдоль и поперек. Но медведь этого не знал: он приближался. Мушни уже некуда было отступать. Верная гибель, если бы в самый последний миг, когда косолапый стоял уже в нескольких шагах от него, между человеком и медведем не упала чья-то тень.
