Кольца Сатурна. Английское паломничество - [33]
Мой путь из Данвича сначала лежал мимо руин францисканского монастыря, вдоль нескольких полей и сквозь густой, почти непроходимый лесок, где переплелись кривые сосны, березы и заросли дрока. Я чуть было не повернул назад, но тут передо мной вдруг открылась вересковая равнина. Она расстилалась к западу, бледно-лиловая до глубокого пурпурного цвета. И белая колея, слегка извиваясь, пересекала ее посредине. Погруженный в неотвязные мысли и словно оглушенный этим безумным цветением, я брел по белой песчаной дороге, пока, к своему удивлению (чтобы не сказать к ужасу), не очутился перед той чащей, откуда вышел примерно час назад или, как теперь мне казалось, когда-то давно, в далеком прошлом. Единственным ориентиром на этой лишенной деревьев равнине была странная вилла с круглой стеклянной обзорной башней, абсурдным образом напомнившая мне Остенде. Только теперь я сообразил, что во время моего бездумного движения она показывалась каждый раз в совершенно неожиданной перспективе: то вблизи, то вдалеке, то слева, то по правую руку. А один раз эта обзорная башня очень быстро переместилась с одной стороны здания на другую, словно произвела рокировку. Как будто я нечаянно вместо реальной виллы увидел перед собой ее отражение. Я был совсем обескуражен. И мое замешательство еще усилилось, когда, продолжив путь, я заметил, что все без исключения указатели на развилках и перекрестках не имели надписей. Ни названий населенных пунктов, ни расстояний. Только немая стрелка в том или ином направлении. Если путник следовал своему инстинкту, то раньше или позже обнаруживал, что дорога все дальше отклоняется от цели, которую он наметил. Идти прямиком через поле? Исключено. Там заросли вереска высотой по колено. Мне не оставалось ничего иного, как держаться песчаной извилистой дороги и запоминать каждую примету, каждое самое незначительное смещение перспективы. Я прошел туда и обратно длинные отрезки дороги, я заметался по пустоши (вероятно, обозримой только из стеклянной башни бельгийской виллы), и в конце концов меня охватила паника. Низко нависшее свинцовое небо, болезненный фиолетовый цвет, от которого в глазах стоит туман, безмолвие, шуршащее, как море в раковине, рой мух вокруг меня — все это пугало, казалось жутким. Не могу сказать, как долго я блуждал в этом состоянии и каким образом нашел наконец выход. Помню только, что вдруг очутился на проселочной дороге, стоял под каким-то деревом, а горизонт вращался, будто я только что спрыгнул с карусели. Через несколько месяцев после этого приключения (непостижимого для меня и сегодня) мне приснилось, что я снова блуждаю по вересковой пустоши Данвича, снова бреду по бесконечной петляющей дороге и снова не нахожу выхода из этого лабиринта, созданного словно специально для меня. Надвигались сумерки, я смертельно устал и готов был улечься на землю где придется. И я набрел на какое-то возвышенное место, где был сооружен маленький китайский павильон (совершенно такой же, как в тисовом лабиринте Сомерлейтона). Взглянув вниз с этого наблюдательного пункта, я увидел в почти наступившей ночи тот самый лабиринт: светлую песчаную дорогу, черные четкие линии изгородей выше человеческого роста, простой (по сравнению с путями, которые я прошагал) узор. И во сне я с совершенной уверенностью знал, что этот узор — поперечный разрез моего мозга.
По ту сторону лабиринта клубились тени над дымкой пустоши, а потом одна за другой из глубины воздушного пространства выступили звезды. «Night, the astonishing, the stranger to all that is human, over the mountain-tops mournful and gleaming draws on»[43]. Казалось, я нахожусь в самой верхней точке Земли, там, где всегда сверкает неподвижное зимнее небо; словно эта пустошь замерла по стойке смирно, словно в песчаных промоинах затаились гадюки, ужи и ящерицы из прозрачного льда. Со скамейки павильона я вгляделся в ночь, распростертую далеко за пустошью. И увидел, что с южной стороны, ниже по берегу, от суши отвалились целые куски и погрузились в волны. Бельгийская вилла уже качалась над бездной, но в стеклянной рубке обзорной башни тучный человек в капитанской форме все еще торопливо возился с осветительной аппаратурой. Шарящие в темноте мощные лучи прожектора напомнили мне войну. Хотя в своем сне я недвижимо сидел в китайском павильоне, я одновременно стоял там, на пустоши, в одном шаге от края бездны. И понимал, как это скверно — заглядывать так глубоко вниз. Галки и вороны, кружившие над равниной, казались маленькими жуками, рыбаки на берегу были ростом с мышей, глухой шум морского прибоя, перемалывающего бессчетную морскую гальку, сюда не доносился. Но прямо под скалами, на черной груде земли лежали обломки взорванного дома. Среди обломков стен, раскрытых сундуков с одеждой, перил, опрокинутых ванн, покореженных отопительных батарей были зажаты странно вывихнутые тела жильцов, которые только что спали в постелях, сидели перед телевизором или разделывали камбалу рыбным ножом. Немного в стороне от этой картины разрушения я увидел одного-единственного старца с растрепанными седыми волосами, стоявшего на коленях рядом с мертвой дочерью; обе фигурки крошечные, как на сцене, отдаленной на несколько миль. Не было слышно ни последнего вздоха, ни последнего слова, ни последней безнадежной просьбы: «Lend me a looking glass; if that her breath will mist or stain the stone, why, then she lives»
