Кольца Сатурна. Английское паломничество - [32]
Режим был раз и навсегда установлен Уоттсом. Говорят, Уоттс Дантон весьма гордился изобретенной им системой выживания. «Swinbourne, — сказал он однажды, — always walks in the morning, writes in the afternoon and reads in the evening. And, what is more, at meal times he eats like a caterpillar and at night sleeps like a dormouse»[41]. Иногда на обеде присутствовал какой-нибудь гость, пожелавший лицезреть чудо-поэта в его пригородном изгнании. Тогда за стол в мрачной столовой садились трое. Тугоухий Уоттс Дантон громовым голосом вел беседу, а Суинберн, как воспитанный ребенок, склонял голову над тарелкой и молча поглощал огромную порцию говядины. Один из гостей, побывавших в конце века на обеде в Патни, пишет, что оба старика показались ему двумя странными насекомыми в лейденской банке. Каждый раз, взглянув на Суинберна, продолжает он, я невольно вспоминал пепельно-серую гусеницу шелкопряда, Bombyx mori. Быть может, из-за его манеры поглощать поданные блюда — кусочек за кусочком, а быть может, потому, что по окончании трапезы он впадал в состояние дремоты и внезапно пробуждался, словно оживленный электрической энергией. Взмахивая руками, он, как вспугнутый мотылек, носился по своей библиотеке, взбираясь на стеллажи и лестницы, чтобы снять с полок ту или иную драгоценность. При этом он расточал дифирамбы своим любимым поэтам: Марло, Лендору и Гюго, а также нередко с восторгом вспоминал случаи из своего детства, проведенного на острове Уайт в Нортумберленде. Однажды, например, в состоянии полной отрешенности, он припомнил, как сидел у ног своей тети Ашбернем и как эта древняя старуха рассказывала ему о своем первом бале, куда она юной девушкой ездила в сопровождении матери. Ночью, после бала, они отправились домой. Они проехали много миль по светлой от снега дороге, пока карета вдруг не остановилась рядом с группой темных фигур. Оказалось, что эти люди в трескучий мороз на перекрестке дорог хоронят самоубийцу. Записывая это воспоминание, которому полторы сотни лет, тот гость, и сам давно ушедший, замечает: я как сейчас вижу перед собой жуткую ночную сцену в духе Хогарта, нарисованную в свое время Суинберном. И одновременно вижу маленького мальчика с большой головой и вставшими дыбом огненными волосами, вижу, как он умоляюще ломает руки и просит: «Tell me more, Aunt Ashbournham, please tell me more»[42].
VII
В полдень, когда я, отдохнув на берегу, поднимался к пустоши Данвича, одиноко раскинутой над морем, стало необычно темно и душно. История возникновения этой печальной местности тесно связана со строением почвы и влиянием океанического климата. Но еще более решающую роль здесь сыграло оттеснение и разрушение густых лесов, длившееся столетиями и даже тысячелетиями. А ведь по окончании последнего ледникового периода они покрывали всю область Британских островов. В Норфолке и Суффолке это были главным образом дубравы и вязовые рощи, они расстилались на равнинах и непрерывными волнами, через легкие пригорки и ложбины, уходили к морю. Обратное движение началось с появлением первых поселенцев. Стремясь осесть на засушливых восточных участках побережья, они стали выжигать там леса. Если прежде леса причудливыми узорами колонизировали почву, постепенно срастаясь в сплошной покров, то теперь все более обширные пятна пожарищ постепенно вгрызались в зеленый мир листвы. Сегодня, пролетая на самолете над бассейном Амазонки или островом Борнео, видишь над крышей джунглей (похожей сверху на мягкую болотистую почву) огромные, как бы неподвижные горные цепи дымов. Легко представить себе возможные последствия этих пожаров, которые длятся иногда месяцами. То, что в Европе в прежние времена пощадил огонь, позже было вырублено на постройку жилищ и кораблей, а также на производство древесного угля, в огромных количествах используемого для выплавки чугуна. Уже в XVII столетии во всем островном королевстве остались только совсем незначительные, обреченные на гибель остатки прежних лесов. А великие пожары раздуваются теперь по другую сторону океана. Недаром необъятная страна Бразилия обязана своим именем французскому слову, означающему древесный уголь. Карбонизация, обугливание высших растений, непрерывное сжигание любой горючей субстанции — импульс нашего распространения по всей земле. От первой садовой свечи до газового фонаря XVIII века и от света первого фонаря до тусклого сияния дуговых ламп над бельгийскими шоссе — все это горение. Сжигание — самый глубинный принцип любого из производимых нами предметов. Рыболовный крючок, фарфоровая чашка ручной работы, телевизионная программа — производство их основано на одном и том же процессе сжигания. У придуманных нами машин, как и у наших тел, и у наших страстей, есть медленно угасающее сердце. Вся человеческая цивилизация с самого начала была не чем иным, как с каждым часом все более интенсивным тлением, и никто не знает, как долго она будет тлеть и когда начнет угасать. Пока еще светятся наши города, пока еще разгораются наши огни, костры, пожары. В Италии, Франции и Испании, в Венгрии, Польше и Литве, в Канаде и Калифорнии летом горят леса, не говоря уж об огромных, никогда не утихающих пожарах в тропиках. В Греции, на одном острове, который еще в 1900-х был сплошь покрыт лесами, я несколько лет назад наблюдал, с какой скоростью охватывает огонь иссушенную растительность. Я оказался тогда в предместье одного портового города. Помню, как стоял в группе возбужденных мужчин на обочине дороги: за нами мрачная ночь, перед нами, далеко внизу, на дне ущелья, бегущий, скачущий, уже загнанный вверх, на крутые склоны огонь. Никогда не забуду, как первые языки пламени коснулись можжевеловых деревьев — их темные силуэты с глухим треском взорвались один за другим, словно были сделаны из трута, и сразу же скукожились, тихо рассыпая искры.
