Кольца Сатурна. Английское паломничество - [30]

Отрицание времени, говорится в трактате об Orbis Tertius, — важнейшая аксиома философских школ Тлёна. Согласно этой аксиоме, будущее реализуемо только в форме нашего страха и надежды в настоящем, а прошлое — всего лишь в воспоминании. Согласно другому воззрению, мир и все, что в нем живет, создано всего лишь несколько минут назад, одновременно с его предысторией, столь же завершенной, сколь и иллюзорной. Третья доктрина описывает нашу Землю по-разному: как какой-то тупик в великом граде Господнем, как темную комнату, полную непостижимых образов, или как туманность вокруг некоего лучшего Солнца. Представители четвертой философской школы в свою очередь утверждают, что все времена уже истекли и наша жизнь — только угасающий отблеск безвозвратного процесса. В самом деле, мы же не знаем, сколько возможных мутаций мир уже пережил и сколько времени (если допустить, что оно есть) еще остается. Достоверно одно: ночь намного длиннее, чем день, если сравнивать отдельную жизнь, жизнь вообще или само время с соответствующей вышестоящей системой. «The night of time, — пишет Томас Браун в своем трактате „Сады Кира“ (1658), — far surpasseth the day and who knows when was the Aequinox?»[35] Такого рода мысли теснились и в моей голове, когда я, перейдя по мосту через Блайт, шагал вдоль заброшенного участка железной дороги, а потом спускался с возвышенности на просторную пустошь, которая тянется от Уолберсуика до Данвича — поселка, состоящего всего из нескольких домов. Местность эта настолько пустынна и заброшенна, что, если бы вас высадили здесь с корабля, вы вряд ли смогли бы сказать, где находитесь. На берегу Северного моря? А может быть, на берегу Каспийского? Или в заливе Лян-Тун? Справа от меня тянулись заросли камыша, слева — серый пляж, и казалось, Данвич так далеко, что до него не добраться никогда. Прошло, видимо, несколько часов, прежде чем впереди постепенно выступили смутные очертания шиферных и черепичных крыш и купол холма, поросшего лесом. Нынешний Данвич — последний остаток города, считавшегося в Средние века одним из крупнейших портов Европы. Когда-то здесь было больше пятидесяти церквей, монастырей и госпиталей, имелись верфи, крепостные укрепления, рыболовный и торговый флот (80 судов) и десятки ветряных мельниц.

Все это погибло и лежит под слоем наносного песка и гальки на дне моря, рассыпавшись на две-три квадратные мили. Церкви Святых Иакова, Леонарда, Мартина, Варфоломея, Михаила, Патрика, Марии, Иоанна, Петра, Николая и Феликса, возведенные на шаткой скале, обрушились одна за другой и постепенно ушли под воду вместе с почвой и осадочной породой, на которой некогда был построен город. Как ни странно, сохранились выложенные камнем шахты колодцев. Летописи сообщают, что эти приметы исчезнувшего города, освободившись от всего, что некогда их окружало, столетиями торчали из-под земли, как трубы некой подземной кузницы, пока окончательно не развалились. Но еще до 1890 года в Данвиче с берега моря можно было видеть колокольню в Экклзе.

Никто не понимал, каким образом она, не опрокинувшись, оказалась на уровне моря (ведь прежде она была, видимо, довольно высокой). Эта загадка не разгадана и по сей день. Но проведенное недавно модельное исследование таинственной башни делает вероятным предположение, что она была построена на песке и потому опускалась так медленно, что кладка почти не повредилась. Около 1900 года, после того как обвалилась и колокольня, на том месте, где обрушились церкви Данвича, осталась только руина церкви Всех Святых. В 1919 году и она, и окружавший ее погост с останками покойников сползли вниз с обрыва, и только западная квадратная башня еще некоторое время возвышалась над призрачным ландшафтом. Данвич достиг расцвета в XIII веке.

В те времена сюда ежедневно приходили корабли из Лондона, Ставорена, Штральзунда, Данцига, Брюгге, Байонны и Бордо. Четвертая часть большой парусной флотилии, которая в мае 1230 года вышла из Портсмута и доставила в Пуату сотни рыцарей с их лошадьми, многочисленную пехоту и всю свиту и челядь короля, была построена на верфи Данвича. Судостроение, торговля деревом, зерном, солью, сельдью, шерстью и кожами приносили такую прибыль, что вскоре Данвич смог принять все мыслимые меры предосторожности против нападений с суши и против моря непрерывно разъедавшего берег. Сегодня уже нельзя сказать, насколько добросовестно работали в те времена жители города. Известно только, что этих мер оказалось недостаточно. В ночь на 1 января 1286 года страшное наводнение так опустошило нижний город и территорию гавани, что в течение нескольких месяцев никто уже не понимал, где граница между морем и сушей. Повсюду виднелись обрушенные стены, мусор, развалины, сломанные перекрытия, треснувшие корпуса судов, размокшие массы глины, щебень, песок и вода. А потом, после восстановления, длившегося несколько десятилетий, 14 января 1328 года, после необычно тихой осени и благостного Рождества, пришла новая, еще более страшная беда. Снова ураганный северо-восточный ветер совпал с самым высоким приливом месяца. С наступлением темноты жители портового квартала, захватив имущество, которое можно было унести с собой, бежали в верхний город. Всю ночь морские валы, одна волна за другой, сносили дома. Крутящиеся в воде бревна и балки, как тараны, ударяли в еще не поваленные стены. На рассвете уцелевшие горожане, две-три тысячи человек, знатные господа, все эти Фицричарды, Фицморисы и Валейны, и жители верхнего города, и простой народ, сплоченные штормом, стояли толпой на краю пропасти и с ужасом вглядывались в глубину. Там, внизу, круговерть соленого прибоя, словно дробильная установка, затягивала в бело-коричневую пену тюки с товарами и бочки, разбитые краны, разодранные крылья мельниц, сундуки и столы, ящики, перины, дрова, солому и потонувший скот. В следующие столетия снова и снова происходили такие катастрофы, когда море вторгалось на сушу, да и в спокойные промежутки времени эрозия берега, естественно, продолжалась. Постепенно население Данвича смирилось перед неотвратимостью зла, прекратило безнадежную борьбу, повернулось к морю спиной и стало строить на запад. Насколько позволяли скудеющие средства, горожане из поколения в поколение сдвигали на запад свой медленно умирающий город. Можно сказать, что в этом бегстве отразилось одно из главных движений человеческой жизни на земле. Поразительно, как много наших поселений ориентированы и (если позволяют условия) смещаются на запад. Смещение на восток не имеет перспективы. Во времена колонизации американского континента можно было, в частности, наблюдать, как города еще развиваются в западном направлении, уже разрушаясь в восточных районах. По сей день в Бразилии половина провинций угасает, как пожарища, из-за истощения земель, если к западу от них осваивается новая территория. И в Северной Америке бесчисленные рассеянные поселения со своими бензоколонками, мотелями и торговыми центрами смещаются к западу вдоль дорожных ограждений и безошибочно поляризуются на этом пепле благоденствия и нищеты. Вот о чем напомнило мне бегство жителей Данвича. После первых тяжелых опустошений они стали строить на западном подступе к городу, но даже от возникшего там францисканского монастыря нынче осталось лишь несколько обломков. Данвич с его башнями и многими тысячами душ растворился в воде, песке, галечнике и прозрачном воздухе. Когда смотришь с лужайки на море, в том направлении, где когда-то стоял город, физически ощущаешь притягательную силу пустоты. Вероятно, поэтому Данвич уже в викторианское время стал чем-то вроде места паломничества для меланхолически настроенных писателей. В семидесятых годах сюда много раз приезжал, например, Алджернон Суинберн со своим заботливым слугой Теодором Уоттсом Дантоном. Он спасался здесь от лондонской литературной жизни, когда ее треволнения грозили разорвать его перенапряженные (с детства) нервы. Суинберн еще в молодости достиг легендарной известности, а фантастические беседы об искусстве в салонах прерафаэлитов и сочинение чудных возвышенных трагедий и поэм приводили его в состояние такого неистовства, что он терял власть над своим голосом и членами. Часто после этих квазиэпилептических приступов он неделями лежал ничком, «unfitted for general society»