Князь Игорь. Витязи червлёных щитов - [12]

— Прошу, гости дорогие, к вечере!

Самуил развязал саквы[23], достал кусок сала и кольцо колбасы. Нарезал походным, засапожным ножом.

Дед Живосил пощёлкал языком, сказал уважительно:

— Ай-ай-ай, никак не ждали таких гостей! Какая получается богатая вечеря! Грех, грех отказываться! Любава, садись-ка, — он подмигнул Самуилу и придвинул к столу скамью.

Но Любава садиться не собиралась. Видя это, Самуил легонько взял её за локоть.

— Не отказывайся, голубушка, садись. Дядька Самуил и Жданко — не волки, не кусаются… Правда, за молодого ручаться трудно — может, чего доброго, и куснёт, но не больно. Да ты не бойся, а вдруг это твой суженый? А?

Девушка совсем застеснялась и села за противоположную от Ждана сторону стола. Украдкой взглянула на юношу. И снова их взгляды встретились. На этот раз подольше.

Любава была ещё очень молоденькая — шестнадцати, от силы семнадцати лет. Невысокая, плотная, тёмноглазая, с мягкой густой косой и тёмными бровями, она походила на пушистую зверушку, что испуганно выглядывает из-за зелёной листвы дерева. Ждану подумалось: «Боже, какое чудо выросло в этой убогой хатке! И как хорошо, что оно не попалось в полон к степнякам, где так быстро линяет девичья краса!»

А Любава между тем сетовала про себя, что судьба несправедливо поступила с ней. Вот встретила она красивого молодца, княжеского гридня, судя по одежде и оружию. Но что толку! Кому нужна она, внучка смерда? Ждан завтра утром встанет, оседлает коня — только снег вихрем взовьётся за ним! Разве вернётся он когда-нибудь к этой бедной хатке, где из каждого угла глядит только нищета? Разве нужна ему холопка, у которой ни поля, ни леса, ни коня, ни коровы, а одни лишь руки, чтобы работать на тиуна, боярина или князя? А Ждан такой красивый, и какой у него мягкий, добрый взгляд! Боже, почему ты так несправедлив ко мне?

Любава опустила глаза и взялась за ложку. Она была голодна, но не решалась протянуть руку, чтобы взять кусочек сала или колбасы. Ела свой чёрствый хлеб и борщ с запахом бурака.

Наблюдательный Самуил хмыкнул в бороду.

— Э-э, голубонька, так не годится! Дала бы нам горяченького, что сама ешь, а нам, вишь, оставила сало и колбасу, которые, как и мы, на морозе закоченели. Так не пойдёт! Выручай, бери колбаски и сальца, а мы погреемся борщочком.

Все засмеялись, и за столом сразу возник дух доброжелательности и непринуждённости, что сближает незнакомых людей, делает их искренними, открытыми навстречу друг другу, и приветливыми. За едой и разговорами время шло быстро. Самуил и Ждан узнали, что дед Живосил всю жизнь сапожничал, своей земли не имел, а вот сапоги и женские черевички шил неплохие. Но с годами острота зрения уходила, работал-то при лучине, а потому уменьшались и заработки. Ему перестали заказывать новую обувь, только ближайшие соседи, по старой памяти, приносили какие-то стоптанные башмаки, чтобы залатал дырку или подбил подмётку. А разве это заработок?.. Если бы живы были сын с невесткой, как-нибудь выкручивались бы, но налетели половцы — сына убили, невестку забрали… Как тут выкрутишься? А нужно и прокормиться, и одеться, и внучке ожерелье да подвески купить, а то вон уже какая девица выросла!.. А ещё ж нужно и княжеское платить, и десятину на церковь дать, и боярину, и посаднику, и тиуну… А где взять?

— Да, нелегка у тебя, дед, жизнь, — согласился Самуил.

Беседа затянулась допоздна. Лишь когда пропели первые петухи, легли спать. Мужчины на полу, Любава — на печи.

Проснулся Ждан от приглушенного разговора в сенях. Стал прислушиваться. Чей-то грубый голос сердито бубнил:

— Мне надоело ждать, Живосил! Или отдашь долг ныне, или пусть девка отработает!

— Будь человеком, Карпило! — просил Живосил. — Отдам! Всё что должон, отдам! А пока возьми то, что имею…

Незнакомый Карпило, слыхать, разгневался ещё больше, голос его загремел:

— Что ты мне тычешь, старый хрыч, какую-то несчастную ногату![24] Так тебе и до смерти не расплатиться!.. Говорю тебе — пускай внучка отработает… Сколько ещё ей сидеть у тебя на шее? У неё и харчи будут, а у тебя долга не станет…

— Не быть по-твоему, Карпило! Не пущу внучку!

— А я и спрашивать не стану! Потяну силой — и всё тут!

Из сеней донёсся шум борьбы, что-то с грохотом упало, потом раздался девичий крик:

— Ой, дедуся!..

Ждан вскочил с постели.

— Дядька Самуил, вставай! Несчастье с Любавой! Быстрей!

Надев сапоги, сорвал с колышка меч и, как был — раздетый, простоволосый — кинулся из хаты.

Дверь из сеней распахнута настежь. В сенях — никого. Голоса слышатся у самых ворот. Ждан стремглав выскочил во двор.

Утро выдалось тихое, солнечное, и только высокие сугробы пушистого снега напоминали о том, что недавно здесь бушевала метель.

У ворот возились четверо. Двое, одетые в бараньи кожухи тянули за руки Любаву, которая изо всех сил упиралась ногами в сугроб, а дед Живосил тормошил одного из них за рукав и охрипшим голосом умолял:

— Карпило, не трогай дивчину! Оставь! Ибо грех на тебе будет! На твоих детях отольются наши слезы!

— Иди прочь! Отцепись! — отмахнулся тот свободной рукой.

— Карпило!..

— Прочь, говорю, старый хрыч! — разозлился Карпило и кулачищем толкнул старика в грудь.