Четыре всадника в белых полотняных рубашках, держа в руках короткие копья, выскочили из густой зеленой рощи и помчались наперерез табуну сайгаков, что узкой звериной тропинкой поднимались после водопоя на крутой берег. Перепуганные животные на какое-то мгновение замерли. Куда убегать? Потом табун разделился. Задние прыгнули в воду и поплыли к противоположному берегу, а передние, как желтые вихри, помчались в степь. Но еще быстрее просвистели в воздухе острые копья. И каждый из них нашел свою жертву! Четыре сайгака упали на мягкую траву, забились в предсмертных судорогах. Истошный вскрик рассек полуденную тишину.
Один из всадников, старик, с длинным седым чубом, спрыгнул с коня, вытащил из кожаных ножен нож с широким лезвием.
— Не теряйте времени, отроки! Перережьте жилы — выпустите лишнюю кровь, чтобы не испортила мяса! Но смотрите — не повредите шкуры!
Отроки, двое из которых имели уже молодые рыжеватые бородки, тоже выхватили ножи, и каждый ринулся к своей добыче. Ловкий взмах — и из перерезанных шей струйками забила ярко-красная кровь. Ловцы вытерли о траву ножи, разделали добычу вместе. Старик стал ногой на сайгака, поднял вверх тяжелые узловатые руки. Седая грива длинных волос развевалась под дуновением легкого ветерка. Из-под корявых, тоже седых, бровей, которые резко выделялись на загоревшем морщинистом лбу, в небо глянули по-молодецки ясные глаза.
— О ясноликий Хоросе-Свитовите[1], и ты, грозный Перуне, вы слышите меня?… Это старейшина рода русов, что из племени полян, богобоязный Тур, обращается к вам… Благодарю вас, боги, за то, что вложили в мои руки силу, а в глаза — дальнозоркость! А еще благодарю за то, что наслали под мое копье и под копья моих сыновей, — Кия, Щека и Хорева — желанную добычу! Часть ее по праву принадлежит вам, боги, и вы получите требу[2], как только мы прибудем домой…
Тур еще раз проникновенно глянул на синее безоблачное небо, где ослепительно сияло солнце, и велел сыновьям собираться в обратную дорогу.
Братья переглянулись между собой, и вперед выступил Кий.
— Отче, добыча наша большая… Боги помогли нам, и мы, преисполненные гордостью, можем возвращаться назад. По-видимому, ни один ловец из нашего рода не сможет сегодня похвастаться таким успехом… Но, отче, не только по мясо и шкуры вышли мы в степь! Если б только из-за этого, то не надо было бы причинять себе столько хлопот. Имеем дома, хвала богам, и коней, и скот, и свиней, и овец, и разной птицы, достаточно! Забили бы овцу или быка — да и имели бы мясо… Нам хочется еще поскакать по степи, погонять зверье, пострелять из луков и размять застоявшихся скакунов. А на заутренне мы вернулись бы домой, отче. Позволь!..
— Позволь, отче, — повторили Щек и Хорев.
Старый Тур пристально глянул на сыновей. Теплая волна хлюпнула в сердце. Они стояли послушно, ожидая его ответа. Три красавца — будто три крепких молодых дубка! Такие похожие — и такие неодинаковые!.. Вот о десну[3] стоит Кий[4] — самый старший, надежда и гордость старейшины и всего рода. Как он похож на него, на отца своего! Высокий, статный, широкоплечий, загоревшее румяное лицо.
Откровенный взгляд голубых, как небо, глаз, всегда теплых и ласковых, и в гневе неколебимых и твердых, словно кремень. Над высоким чистым челом — тяжелая грива русых волос… Среди руссов почти все русые и светлоглазые. Недаром же говорят, что по-ромейски слово русс или росс означает красный, рыжий, светлый. Может, потому так и наша светловода Рось прозвана? И род наш — русь!.. Да нет у кого нет такого роскошного чуба, как у Кия. Это уже от покойной матери — Билыци. Белочки, как называл он когда-то ласково свою покойную жену… Сколько же это Кию лет? Вероятно, двадцать еще и один!. Уже немало! Женить парня пора. Но все не выберет себе девушку. За хозяйством, охотой и военными упражнениями никогда ему… Гай-гай, как бежит время! И не заметил, когда полсотни лет стукнуло. Еще немного — да и умирать пора. Мужчины редко доживают до такой старости. Разве очень посчастливится… А то все погибают молодыми: от болезней, на охоте, на войне…
Посредине — Щек. Он средний… Ох, этот Щек! Не парень, а огонь! Горячий, зажигательный, просто неистовый! Задень — так и вскинется! Никому не смолчит, даже отцу… Зато какой способный к пению, к музыке: запоет на Роси — эхо отзовется на Днепре. Лучше его никто не заигрывает на свирели и на гуслях. Без него ребята и девушки не раскладывают купальских очагов, не водят хоровод, не пускают венков по реке… А теперь он такой послушен! Склонил покорно хорошую кудрявую голову, которая блестит свежей бронзой, опустил наземь глаза. Но Тур знает: и сейчас в его прикрытых длинными ресницами зрачках скачут, язычки искр, шаловливые огоньки…
Потом отец переводит взгляд на наименьшего сына. Хореву семнадцать лет. У него еще вместо бороды — золотистый пушок. В припухлых губах — детская наивность, а в глазах, таких синих, как весенний ряст[5], - непостижимое удивление, будто он впервые увидел свет. Однако невзирая на молодость, он имеет сильные и умелые руки: кует железо и изготовляет из него серпы и ножи, наконечники для копий и стрел, тешет дерево, месит глину и вылепляет из нее горшки и миски. А стрела из его лука летит на несколько поприщ и там еще имеет силу пронзить сырую шкуру быка…
