Князь Кий - [3]

Здесь, на бугорке, он остановился, высунул из бурьяна, как суслик, вихрастую голову и осторожно огляделся вокруг.

Дозорных нигде не видно. Зато вдали, на пологом берегу неширокой реки, отрок увидел враждебное стойбище. Там горели костры, озаряя островерхие шатры и телеги с пожитками, ржали кони, ревели верблюды. Легкий ночной ветерок доносил сладковатый запах конины, которая варилась в казанах.

Отрок некоторое время выждав, а потом, опять нырнув в бурьян, крадучась начал перебираться от одной кучи тел к другой, где побежденные лежали вперемешку с победителями. Часто останавливался, заглядывал в искаженные смертью и болью лица погибших и раненных но, не найдя того, кого искал, переползал дальше.

Немало времени потратил он на эти поиски. Бросался то в одну сторону, то в другую. Месяц помогал ему — поднимался все выше и выше и светил все щедрее и щедрее. Но отрок в отчаянии только разводил руками — в какое лицо не заглянет, не тот, кого он ищет! Не тот.

В конечном итоге устав и отчаявшись, сел на землю и охватил голову горячими ладонями.

Сидел долго, не зная, на что отважиться. Не переворачивать же всех убитых, потому что их здесь сотни, если не тысячи.

Вдруг он услышал стон. Такой тихий, что мог бы потеряться среди многих других, если бы не показался парню очень знакомым и не пронизал сердце радостью и надеждой.

Отрок мигом подхватился и, забыв, что надо прятаться от враждебного дозора, ринулся к достаточно большой куче тел, откуда доносился тот стон. Быстро расбросал убитых, которые лежали сверху, и увидел немолодого уже воина в окровавленной рубашке.

— Отче! Князь! Ты? — вскрикнул радостно. — Живой? Слава Даждьбогу и Перуну! Слава Купаве и Велесу и всем богам — живой! Живой уличский князь Добромир! Живой отец мой!

— Боривой, сынок, помоги мне подняться.

Отрок помог и только теперь, когда отец сел, с ужасом увидел, что тот изнывает от ран: левая нога выше колена пронизана копьем, а в груди торчит гуннская стрела.

— Ожидай, отче! Я сейчас позову наших на помощь! — и Боривой, приложив ладони ко рту, закрякал дикой уткой.

В ответ тоже послышалось:

— Кря, кря, кря!..

— Идут… Дубок, Горицвет и Всеслав, — объяснил он. — А около коней остались мать и Цветанка. Вот и все, кому посчастливилось спастись. Братья мои, княжичи Богомил и Гордомысл, говорят, погибли. Горицвет видел, как гунны посекли их саблями. Стрый[7] Пирогаст и вуй [8] Братислав полегли тоже, — я нашел их мертвые тела, когда искал тебя. Все лучшие мужья наши положили головы — и Хранимир, и Стоян, и Русота, и Живослав, и Рябовол. Не ведаю, или и остался кто. Может лишь те, кому посчастливилось убежать в степь…

— Боже, боже, — прошептал отчаянно князь Добромир.

— Мы решили направиться к полянам. Но досадно нам стало при мысли, что завтра гунны, когда будут добивать наших раненых и делить добычу найдут уличского князя — живого или мертвого — и надругаются над ним. Вот почему — хвала богам — я здесь!

— Спасибо, сынок, — князь притянул отрока к себе и поцеловал в растрепанную голову. — Не знаю, как и дожил бы я до утра. А теперь — имею надежду.

К ним подошли три молодых воина. Крепкие, стройные. Около поясов, в кожаных чехлах, — короткие мечи, за спинами — щиты, луки и колчаны со стрелами, в руках — копья. Увидели князя, обрадовались:

— Живой наш князь! Живой! Слава богам!

Двое из них мигом скрестили копья — князь сел на них, обняв юношей за плечи. Те распрямились — быстро понесли его, переступая через раненых, обходя кучи мертвых.

В балке ждали две женщины с конями. Одна, старшая, лет сорока, а вторая была совсем молодая девушка.

Увидев князя, обе кинулись к нему.

— Ладо мое дорогое! Раненый! Тяжело? О, боже! — вскрикнула старшая и прижала его голову к своей груди. Увидела стрелу в ране — начала осторожно вытягивать. — Я сейчас, сейчас. Потерпи немножко, красное ладо мое!..

Она осторожно вытянула стрелу без наконечника, который остался в ране, сняла с головы полотняный платок — туго перевязала князя. Делала все ловко, с умением, ее крепкие пальцы нежно притрагивались к княжескому телу, будто боялись доставить лишнюю боль. Губы поджаты, суровы, в глазах — твердость и решительность. И только когда закончила, из них брызнули слезы.

Князь погладил жену по пушистым русым косам, обнял за плечи.

— Не плачь, Искронька. Ведь — живой. А раны — пустое. Заживут. Не скорби, княгиня. Выздоровею — соберу своих угличан[9]. Значительно позже тюрки назвали ее Буджаком, который тоже значит, — угол. Тогда, может, отсюда и происходит этноним «уличи», образованный из первобытного «угличи»?) и опять сойдусь с каганом Ернаком в поле, встану с ним на противоборство… И, может в следующий раз боги помогут мне. — Он говорил отрывисто, с натугой. Притянувши второй рукой дочку, поцеловал ее в голову. — И ты вытри слезы, Цветанка!.. Не надо плакать над живым. Поплачем над теми кого уже нет с нами и чьих дорогих голосов мы уже никогда не услышим, — над княжичами, над родовичами, над моими воями павшими.

Они обнялись и какую-то минуту находились в безутешном горе.

Тихо светил месяц, висело над ними синее звездное небо. Сюда, в глубокую балку, не долетали стоны раненых с поля брани, не доносились переклички вражеских дозорных, не доносился тысячеголосый гомон гуннского стойбища. Только надоедливое жужжание комаров, крик напуганной птицы и задумчивое квакание лягушек в небольшом, заросшем кувшинками озерце, нарушали степную тишину.