Китовый ус - [61]

— Ох, деда, расскажу я Сдобрымутром эту историю. Ох и расскажу, — пообещал Женька и намеревался рассказывать ее всем, кто встретится ему из знакомых, но потом пыл его поугас — Бидаренко сразу же перевернет все, скажет, что дед Пантелей сидел в мешке, и ему поверят. И подумают еще, что Горуны хотели отомстить Сдобрымутром.

У Женьки всего было три дня, два выходных и один отгул. Прямо с дороги побежал он к Донцу, покупался всласть, побродил по любимым местам в лесу, нашел на лужку источник, попил из крана, а вернулся домой — мать уже хлопотала в летней кухне, готовя в честь приезда сына праздничный ужин. Она постарела за год, упрекала Женьку: «Что же ты, как не родной нам сын, год не показывался? Харьков же не за тридевять земель. Другие приезжают каждый месяц, а ты…» И расплакалась, попросив: «Почаще приезжай, сынок, не рви на части мое сердце». Потом приехал Колька и Настя с детворой на «иж-комби».

Пришел с работы отец, уставший, молчаливый, тоже обиду, по всему видно, держал на него.

— Ну как, пообтерхался в городе или как? — спросил он за ужином.

— Пообтерхался, — ответил Женька, хотя и не знал, что это слово точно значит.

Женька по напряжению, которое сковало всех за столом, почувствовал, что от него ждут какого-то важного слова, а он так и не нашел его. Не знал, что им сказать, только когда похвалился аттестатом зрелости и водительским удостоверением, напряжение стало спадать, но так до конца и не спало. Настя злилась, видимо, не нравилось ей такое застолье и вскоре потянула Кольку домой. Тот, не выпив ни грамма, скучал за столом больше всех, предложил Женьке подвезти его к потаповскому клубу — Женька отказался, в первый же день уходить из родительского дома куда-то не позволил себе. Гости уехали, и тут Женька нашел слова, которые, приди они ему раньше, наверняка повернули бы застолье к искренности и душевности, к радости и веселью.

— А знаешь, батя, возьми-ка ты меня завтра с собой на работу. Хочу на «Кировце» твоем попробовать. Возьмешь?

— Возьму, — ответил сдержанно батько, а сам так и просиял.

На ночь Женька устроился на сеновале, казалось, и не спал совсем, а отец, уже одетый, стоял с сумкой над ним. Женька умылся, выпил кружку молока без хлеба, уселся в коляску отцовского мотоцикла, и они покатили на поле, где уже скосили кукурузу на зеленый корм и где пред стояло пахать. Женька ходил возле громадины «Кировца», хвалил трактор, сел в кабину рядом с отцом, и тот на ходу рассказывал и показывал, как им управлять. Затем поменялся с ним местами, смотрел, как Женька ведет трактор, и повторял все время:

— Молодец, не забыл.

Убедившись, что сын справится с машиной, сошел на землю и сказал:

— Ну, напашись вволю, а я посплю по-стариковски в посадке. Что случится — крикни…

Спал он или не спал, сидя в коляске мотоцикла, наверно, смотрел за работой сына, а Женька делал круг за кругом, оставляя за собой широченную прядь борозд мягкой, податливой земли, и вспоминал про Диксон и Кувыкту. Часа за два он допахал поле, подъехал к батьке, который в посадке под абрикосовым деревом разложил на полотенце завтрак.

— Не машина, а завод целый на колесах, — похвалил Женька «Кировца».

— Может, пойдешь в сменщики? — не своим, заискивающим голосом спросил батько.

И хотя дрогнуло в этот момент Женькино сердце, и хотя жалко было отца, он все же твердо ответил:

— Мне учиться хочется, батя.

— Учись, — вздохнул отец.

В обед он отвез Женьку домой, и тот, чтобы унять боль в душе отца, обещал ему приезжать часто, каждый месяц.

— Я не против учебы, сын. Учись. Ученье — свет, а неученье — тьма. Сам знаешь…

Вечером Женька увидел, как Сдобрымутром проехал к Макарьевскому озеру на мотоцикле с удочками, к зорьке, завел свою «Яву» и помчался за ним.

Бидаренко пристроился между старых верб, разматывал удочки. Женька заглушил «Яву», не доезжая метров тридцать до берега, чтобы не распугать рыбу, наверняка прикормленную, и едва поздоровавшись с ним, спросил:

— И почему, это вы, дядько Бидаренко, такой зловредный человек? Зачем вы ославили меня опять? Язык чешется?

Иван Матвеевич повернулся к Женьке, присвистнул удивленно и ответил:

— Молод ты, Евген, учить меня. Вижу, что допек тебя до самых пяток. Так на пользу же пошло — сегодня уже землю с батьком пахал.

— Сегодня, — передразнил его Женька. — Может, я бы еще в том году на трактор сел, если бы не ваши байки.

— Так и сел бы! Что ж ты ледокол в Харькове оседлал?

— Надо было — и оседлал.

— То-то же. Смех — он великое воспитательное значение имеет. Без смеху народ вырождается. А мы — русские, хотя мы считаемся хохлами, но русские хохлы, любим посмеяться друг над дружкой, от щедроты. Не прячем свои болячки и не захваливаем друг друга, хотя и недохваливаем, чего греха таить, частенько.

— А если я начну смеяться над вами? Возьму, например, и расскажу всем, как вашего батька, деда Матвея, в Харькове в мешок нарядили?

— Да кто про это не знает? Да ты еще не родился, когда разговоры на темы деда Матвея все прекратились, потому что надоели. Дед Пантелей тебе рассказал? Вот старый черт, забыл начисто, как они с батьком рассказывали в компании году в тридцать пятом. Выдал тебе секрет, значит, го-го-го, — загоготал Бидаренко, и эхо покатилось по озеру.