Китовый ус - [60]

Напоследок, когда уже улегся на раскладушку, спросил:

— Слушай, Евген, а зачем ты голых баб по стенам развесил?

— Да это подарили мне заграничный календарь, я разрезал его и повесил. Это эстетика, дядько Иван Матвеевич, а не голые бабы.

— Срам он и есть срам, как ты его там не прозывай, — ответил Бидаренко и через минуту, посвистывая, как сурок, спал.

Женька убрал со стола, устроился с учебниками на кухне и зубрил до двух часов ночи. Вышел Сдобрымутром в кальсонах, промычал что-то, видимо удивляясь, а затем, возвращаясь из туалета, спросил: «Ты что полуночничаешь?» — «Уроки учу». — «Ты смотри, какой настырный, хм… Еще в люди выйдет наше Горунча со своим сельсоветом», — сказал он и ушел опять спать.

Но утром, уже прощаясь, вдруг согнулся пополам Бидаренко, замотал головой как боталом и засмеялся, исторгая протяжно-удивленно: «Уй-ю-ю-ю…» И Женька понял, что пришло что-то за ночь в голову Сдобрымутром, и теперь ничто, ни длинный разговор, ни исповедь гостя, ни угощение и гостеприимство не спасут его, Женьку Горуна.

Так и вышло, — теперь его в Петровке звали Ледчиком. Разозлился Женька, поскандалил сгоряча с начальством, требуя снять его с ледокола и посадить на машину — не зря же он на курсы ходит. Ему последовательно предлагали выбор — «веник», то есть машину со стальной щеткой, «рака» — погрузчика снега с клешнями, «урну» — мусоровозку, «совок» — автогрейдер, «лейку», — поливалку и напоследок, боясь, что уйдет от них, «тачку» — самосвал. Женька пересел на «тачку». После работы ни разу в кино не сходил, зубрил до жестяного погромыхивания «в сельсовете», сдал экзамены на второй класс и выпускные экзамены в школе.

С аттестатом зрелости и новенькими водительскими правами, с подарками для родных вышел Женька из автобуса возле поворотки на Петровку (так на Изюмщине называется каждый поворот к населенному пункту) и пошел домой. Ему вначале заложило даже уши от здешней тишины, а потом расслышал, как шумят налитые хлеба, как стрекочут кузнечики в придорожной траве, как звенит жаворонок в высоком голубом небе.

Были на Женьке моднейшие джинсы, цветастая сорочка, длинные волосы, в руках магнитофон и чемодан, набитый подарками. Он выглядел совсем городским, и поэтому новый председатель не узнал его, стал обгонять на машине, а обогнав, обернулся и затормозил.

— Садись, Евгений, подвезу домой, — крикнул Петро Иванович. — В гости, значит? — спросил, закуривая на ходу.

— В гости..

— Как живешь?

— Нормально. Школу закончил, думаю в институт поступать, — сказал Женька, хотя для себя решил, что вначале пойдет на рабфак, иначе с его знаниями конкурс не выдержать. — В автодорожный.

— А почему не в институт механизации и электрификации? Если бы вернулся к нам, мы бы дали колхозную стипендию.

Женька промолчал. Петро Иванович истолковал его молчание по-своему:

— Стало быть, возвращения не будет. Так?

— Не знаю.

— Не знаешь… Не важно. Да, а что это Бидаренко про тебя слухи распускал, вроде бы ты заделался каким-то ледчиком? Работаешь, говорит, на какой-то редкостной машине в Харькове? — Петро Иванович, уж на что золотой человек, а тоже подкузьмить норовил.

— Никакой я не ледчик, — рассердился Женька. — Врет он, ваш Бидаренко. Я вам сейчас покажу, — и он запустил руку в карман, вытащил оттуда водительское удостоверение и прочитал: — «Имеет право управлять…» Вот печать, какой же я ледчик?

— Выходит, все выдумал? Насколько я знаю, у Бидаренко не бывает дыма без огня, вернее, огня без дыма. Приврет, но к правде. Так или не так? — усмехнулся Петро Иванович, взглянув на Женьку искоса.

— Не все он выдумал, — согласился Женька. — Но сейчас брешет впустую.

Петро Иванович замолчал, посуровел в лице, видимо, думал о чем-то своем, и Женька молчал, ожидая, что вот-вот, за пригорком, покажется Петровка. Из-за кукурузы, которую рассекала дорога, показались вначале вековые липы и дубы, затем открылась и она, Петровка — двухрядная цепочка хат, вернее домов, как бы выбежавшая из лесу и остановившаяся в раздумье — стоит ли убегать от него далеко или остаться рядом с ним. Разглядел Женька отцовский дом под шифером, и зашевелилось в душе его чувство родины, больно и остро заныло в груди, так сильно, словно он не год, а целую вечность не приезжал сюда.

— Если что понадобится, заходи, Евгений, — сказал на прощанье Петро Иванович. — Авось столкуемся, дел — невпроворот.

Дома был один дед Пантелей — сидел под яблоней в саду. Женька привез ему нюхательного табаку, он и раньше высылал деду посылки, а тут старик растрогался так, что не мог от волнения открыть пачку. Он никогда не курил, а вот к нюханью табака пристрастился еще во время первой мировой войны, когда служил денщиком у командира роты. И никогда Женька больше не встречал людей, нюхающих табак, таким был, ему казалось, один его дед.

— А-апчхи! А-апчхи! — визжал дед Пантелей, наслаждаясь и похваливая внука.

Табак прояснил сознание старого, и он вдруг стал вооружать внука сведениями против Сдобрымутром.

— Ты ему напомни, внучок, как я его отца, Матвея, царство ему небесное, домой из Харькова привез. Зачем же мы тогда после революции поехали? — задумался натужно дед Пантелей, оглаживая бороду, всю пересыпанную табаком. — Не вспомню, хоть убей. Были при деньгах, а Матвей бабник всю жизнь был, и завлекла его одна шлендра к себе домой на вечерок. Поехал он, а я остался на вокзале дожидаться. Сижу, жду, пока он кобелюет, сукин кот. И смех, и грех, — засмеялся дед дробным смехом и сразу до слез. — Слышу, вроде меня кличут: «Кто будет Пантелей Горун из Изюма?» Не меня ли, думаю, не из Изюма я, а из Петровки. Смотрю, извозчик с виду, ходит и опять: «Кто будет Пантелей Горун из Изюма?» Да это же меня, дурья ты голова, разве есть еще в Изюмском уезде какие-нибудь Горуны! Подошел к извозчику, назвался, а сам боюсь, как бы дома ничего не сотворилось несчастного. «Пойдемте, — говорит извозчик. — Ваш приятель сидит у меня в пролетке». Подхожу, у пролетки верх поднят, в углу сидит Матвей в мешке. «Слава богу, Пантюша, что ты нашелся, — говорит. — Выручай из беды, век не забуду». Рассказал он мне историю свою и попросил никому не говорить. Может, Матвей и признался потом кому-нибудь, но бог меня простит, встречу его душу на том свете, повинюсь… Заманила шлендра Матюху к себе домой, выпили они, закусили, стала она раздеваться и в постель ложиться. Тут как раздастся прямо гром в дверь, вбегает муж с топором, а с ним еще двое мужиков. «Наконец-то выследил я его! — кричит тот, с топором. — Сейчас порублю обоих на куски и в речку брошу. Где мешок? Давайте сюда мешок!» Матюха на колени: «Что ты, миленький, да я же первый раз, я не знал». Я да я, пырь-пырь… «Это он?» — спрашивает шлендру вроде бы муж. «Он, он, он», — кивает головой та, а сама тоже как бы трясется со страху. «Да не он, не он, я это, я, пощади, век не забуду…» — «Ну, если так, проучу я тебя славно, не будешь к чужим женам бегать до конца дней своих. Снимай все с себя!» Матюха снял, а тот взял топор, отрубил в мешке нижние углы и на дне для головы дырку вырубил. «Надевай! И давай отсюда, покуда не передумал!» Матюха мешок на голову, просунул руки в дырки и на улицу. Все извозчики шарахались, но потом один взял и привез на вокзал… Нашел я для него местечко на каком-то чердаке, повел туда и просидел он там, голубчик, в своем мешке до обеда следующего дня, пока я ему всю одежду справлял. Вернулись домой, так ничего и не купили. Да, Матюха со мной до самой смерти не рассчитался сполна. На том свете сочтемся…