Китовый ус - [56]

— Ну, дядько Иван Матвеевич, тут на целую свадьбу, — сказал Женька, потирая озябшие руки.

— Живем по правилу: на день едем из дому, берем запас на неделю.

Выглядел Бидаренко торжественно: в новом костюме при орденских планках, в белой, ни разу не надеванной сорочке — видно по стоящему колом воротнику, в котором свободно болталась тонкая дядькина шея, при галстуке, завязанном неумело, с перекосом узла. Подстрижен был под бокс так, что виски были как бриты, — и Женька сразу понял, что Сдобрымутром на днях встречался с его отцом. У того была машинка для стрижки, сберегаемая им еще с фронтовых времен как одна из самых больших семейных ценностей. Он всех подряд стриг по моде своей молодости, не признавая никаких там полек, скобок, даже полубокса. Женькины теперешние патлы могли привести его в такое настроение, которое еще неизвестно во что бы воплотилось материально. Может, в крик с матом, может, в свирепое стучание кулаком по столу, может, в швыряние первого попавшегося предмета по любой подвернувшейся траектории, может, даже в таскание за эти самые патлы. Во всяком случае он не знал во что не показывался еще дома в таком виде.

— Как там батько, мама как, дед Пантелей? — спросил Женька.

— Батько трактор получил новый — «Кировца». Машина, должен тебе доложить, куда там твоему пароходу! Жалеет батько, что не ты у него сменщик, тетка Галька, — в Петровке все так называли Женькину мать, — отпрашивается с фермы, немолодая уже, на руки жалуется. Колька, — это был муж Насти, старшей сестры Женьки, — машину купил. «Иж-комби», на вид как заграничная «рено». Дед Пантелей скрипит, на память только слаб. Иду недавно мимо двора, стоит с палкой, на мир смотрит. «Добрый день, дед Пантелей!» — кричу. «Здравствуй, человек, — отвечает, а потом спрашивает: — А ты чей будешь?» Вот те на, думаю, пятьдесят шесть годов знает меня, а забыл. «Да Матвея Бидаренко я хлопец, дед! Сдобрымутром я». — «А-а, Сдобрымутром… Тогда проходи» — и палкой мне машет и головой кивает. Позволил!

Упоминание о батькином «Кировце» затронуло самую свежую Женькину душевную болячку — с трактора все и пошло, правда, не совсем с трактора, а с самоходного шасси, работать на котором предложили ему после возвращения из армии. Машина шустрая, ее где угодно можно использовать — и на сенокосе, и в саду, и как транспорт. Но Женька до армии работал на «Беларусе», и предложение председателя колхоза Иван Иваныча его несколько покоробило. Главного инженера Петра Ивановича не было, тот бы заступился за него, но сдавал экзамены в высшей партийной школе. Иван Иваныч мнения же своего никогда не менял в благоприятную для подчиненных сторону, а Женька тут еще проштрафился. Отремонтировал старый свой мотоцикл и поехал на радостях в клуб в Потаповку. Встретился там с дружками, выпил вина и то ли оттого, что давно не сидел за рулем, то ли от плохого вина — пили алжирское импортное, так называемый «синенький скромный платочек», то ли оттого, что забыл про проклятый взгорок перед спуском в Петровку, но подняло его в воздух, и шмякнулся он на дорогу, посыпанную желтым, вообще-то говорят, мягким камнем-известняком. К счастью, был он в шлеме, голова не пострадала. Локти, колени посбивал, синяков наставил — шутили потом, мол, на Женьке Горуне отпечатки всей дороги в Петровку. Его еще разуло. Когда Женька очнулся, не зная, сколько пролежал на дороге, то больше всего удивился тому, что он босой. Полуботинки найти сразу не удалось: принес утром отец, а мотоцикл почти не пострадал — вытек лишь из аккумуляторов электролит, но зарядки хватило, чтобы завести «Яву» и доехать домой: еле-еле, и конечно, теперь очень осторожно…

Мать ахнула, увидев в таком виде сына. Отец от растерянности не мог даже придумать меру воздействия, на верно, счел ее лишней, Женька и так наказан, и, угрожающе сопя носом, отправился за фельдшерицей Нюркой, дочерью Ивана Матвеевича.

Все бы обошлось благополучно, подумаешь, повредил два квадратных дециметра кожи да получил полсотни синяков, но явилась Нюрка, такая же злоязычная, как и папаша. Красивая она, ведьма, посмотрит карющими глазами, поднимет насмешливо брови, и Женьке уже не по себе, сейчас она вгонит в стыд и краску, и потеряет он всякое мужское самолюбие, достоинство и волю. Слишком красива она для Петровки и Потаповки, Изюм все-таки город, думал раньше Женька, и то ей тесноват. Он все время ждал, что уедет она куда-нибудь, любого там в бараний рог скрутит, но на удивление всем, особенно Женьке, осталась Нюрка в Петровке заведывать фельдшерским участком. Наверно, из упрямства…

Протравливала Нюрка перекисью водорода Женькину кожу, та аж шипела, промывала ссадины спиртом, ощупывала синяки ловкими и ласковыми своими пальчиками а потом вдруг выдвинула требование:

— Снимай трусы.

— Не буду их снимать, не хочу.

— Снимай, говорю, может, мне приятнее на нее посмотреть, чем на твое лицо.

— Да ты что, Нюр… — канючил Женька.

— Никакой я тебе не Нюр, а медицинский работник. Снимай, еще раз говорю, не то сейчас же отправлю в Изюм в больницу!

Женька повернулся спиной к своей мучительнице, опустил трусы до колен, та скомандовала, как, бывало, старшина в армии: «Ложись!» и всадила укол с противостолбнячной сывороткой. Жиганула иголкой с лету, как оса, поставила мету йодом и, бросив Женьке, не смевшему от стыда повернуть к ней лицо: «Выздоравливай, пилот!» — ушла.