Китовый ус - [54]
Она не выбежала и не пригласила его в дом, ее что-то удержало, наверное, после той встречи, ночью, не так легко было решиться. Теперь она растерялась: дождь уже затихал, в луже, набежавшей посреди двора, вскакивали редкие пузыри, а Петро Иванович переминался с ноги на ногу под сараем. Раздумывать не оставалось времени, и Дуняшка торопливо, боясь, что дождь совсем утихнет, загадала: если он посмотрит в ее сторону, она выйдет. Петро Иванович взглянул на окна, и не мельком, как он привык, а словно хотел что-то увидеть в них.
Дуняшка выбежала на крыльцо. Слепой дождь совсем перестал, Петро Иванович выходил из калитки. Она отступила назад в сенцы, а окликнуть его не хватало смелости. Пока она пересиливала себя, механик отошел далеко и сворачивал уже к конторе. Но Дуняшке показалось, что шел он не быстро и прямо, как бывало раньше, а медленно, будто раздумывая о чем-то, и чуть вразвалку, как ходят потаповские мужики.
ЛЕДОКОЛ
Женька Горун не бывал в родной Петровке с тех пор, как встретился в Харькове с земляком, петровским бригадиром Иваном Матвеевичем Бидаренко, у которого было редкое, что твое название воскресной радиопередачи, прозвище — Сдобрымутром. До этой встречи в Петровке считали, что молодой Горун работает на междугородном автобусе, водит красивый просторный экспресс в Донецк, Жданов, Киев и Полтаву, бывает даже в Москве После встречи с Иваном Матвеевичем мать прислала письмо: обижалась на Бидаренко, который, вернувшись из Харькова, распространял слухи, мол, Женька никакой не водитель экспресса, а ледчик. Не летчик, а ледчик! Да еще смеется, рассказывая, какой у Женьки экспресс, такой, что все прохожие столбенеют.
«Ну и язва же этот Сдобрымутром, растрепал все-таки», — подумал Женька и ответил матери, что это он временно работал на той машине, подменял товарища. И что теперь перешел в другое автохозяйство, поскольку работать на автобусе и учиться в вечерней школе трудно. Честно говоря, тут была только капелька правды — да, он действительно учился в вечерней школе, но никогда не работал на автобусе, тем более на экспрессе, а все время трудился в системе коммунального хозяйства — не очень денежно, зато удобно, здесь сам себе хозяин… Главное, чем привлекла Женьку эта система, — тут дали временную прописку, комнату в коммуналке, пообещав, что через три года прописка станет постоянной, а там и до отдельной квартиры рукой подать.
Иван Матвеевич баловался пивком возле ларька, щедро разрезая крупных чебаков складным ножом, раздавая прозрачные, как сотовый мед, куски всем, кто оказался здесь. Он хотел зайти в пивной бар, но попался по пути ларек с хорошим пивом, стал в очередь, тем более что нужного человека в облисполкоме, к которому он приехал, на месте не нашлось.
Он раздавал уже четвертого чебака, как вдруг увидел странную машину, которая, сердито фырча и распространяя вокруг сизый дым, катила по тротуару. Вид у нее был допотопный, внешне она напоминала колесный СХТЗ-НАТИ — такие же острые зубья на задних колесах, только помассивнее, чем у «натика», впереди был каток, похожий на широкую шину вездехода, но железный. На машине была сооружена каким-то изобретателем кабина сделанная отнюдь не для красоты, а исключительно в целях защиты водителя от непогоды. Стекла в этом несуразном шалаше от вибрации покололись и повылетали, часть их была заменена на куски фанеры.
Машина острыми зубьями раскалывала на тротуарах плотно слежавшийся снег, выезжала на проезжую часть, крошила и там снег и наледь. Причем вела себя при этом довольно умело: когда наледь не поддавалась, она вдруг начинала дружно грызть ее задними колесами, как бы буксуя на сухом месте, да так, что из-под зубьев вылетали синие искры.
Мужики возле ларька отвлеклись от чебаков Ивана Матвеевича, удивляясь чуду-юду и отпуская в его адрес разные шуточки. Они и вовсе расхохотались, когда воплощение гения технической мысли вдруг, царапая лед наискосок, сделало почти полный оборот вокруг переднего колеса, соскочило с тротуара и ударилось задним колесом о бордюр. На наледи остался пышный красивый рисунок, по мастерству который можно было лишь сравнить с изделиями Деда Мороза на оконных стеклах. Машина задрожала, задымила и стала ловко грызть зубьями лед, в несколько мгновений добралась до асфальта.
Иван Матвеевич посмеялся бы со всеми и ушел своей дорогой, но тут двигатель у сооружения хлопнул раз-другой и, судя по всему, грозился заглохнуть. Из кабины с проворностью танкиста, покидающего горящую машину, выпрыгнул водитель, весь в мазуте, бросился к двигателю, что-то сделал для выравнивания оборотов, вытер руки ветошью, и, когда повернулся к ларьку лицом, Иван Матвеевич увидел, что это петровский Женька Горун.
— Да это ты или не ты, Евген? — воскликнул Сдобрымутром, подбежав к нему мелкими шажками, потому что в руках были просторная хозяйственная сумка, хорошо знакомый Женьке мягкий чемодан — с белыми на боках узкими полосами, с латунной «молнией», почерневшей от времени.
— Так ты это или не ты? Вроде бы наш Горун, только волосат сильно, — допытывался Сдобрымутром, не без на смешки в голосе, а Женька смотрел на чемодан и вспоминал, как, еще до службы в армии, он не раз возил на мотоцикле дочь Сдобрымутром Нюру в Изюм, где она училась в медицинском училище.
