Китовый ус - [114]
Они не особенно нуждались в словах, может, у них полностью совпадали какие-то биологические волны и частоты, может, они были те самые две половинки, которые ищут друг друга и так редко находят? Она вдохновляла, невероятно возвышала его духовно, и он, личность, по собственным оценкам довольно посредственная, без особых запросов и целей, почувствовал себя властелином этой ночи. Всего час или минуту, но он не знал пределов своему разуму и чувствам, могуществу и силе духа. Если бы она попросила в эту минуту решить сложнейшую задачу, он решил бы ее, захотела бы прекрасные стихи — написал бы. «И ты не знаешь, что такое любовь? Ты должна это знать. Он тебя сделал бесчувственной, я верну тебе все краски, все, что принадлежит тебе!» — клокотало в нем…
— Неужели все это было со мной? Я только сегодня поняла, что такое быть женщиной, — прошептала она, и они, лежа под стогом дурманяще сладкой люцерны, всего в какой-нибудь сотне метров от взлетной полосы, увидели щедрую россыпь мигающих звезд и услышали жуткий рев взлетающего с включенными прожекторами самолета.
В шесть утра они вошли в свой самолет, забились в угол полупустого салона. Она все время пытливо смотрела ему в глаза, хотела получше запомнить или же старалась проникнуть в самые тайники души, и Грахов любовался красотою ее лица. Перед Быковом снизились, вошли в густую темень — потяжелели мокрые крылья, задрожали, хлобыстая концами в сумеречных недрах, тучи. В самолете стало неуютно, она заволновалась, влажно заблестели глаза — поняла, что это посадка, конец пути, разлука.
Она ехала в гости к тетке в Марьину рощу, но в такси просила помочь ей устроиться в гостиницу. «Разве тебе трудно это сделать? На сутки. Могу же я быть счастливой хотя бы еще немножко? Неужели не имею права? Ведь каждый человек должен быть счастливым. Каждый! И я тоже… Пусть будет у нас еще хотя бы один день», — умоляла она Грахова и, наклонясь вперед, говорила шоферу:
— Везите в гостиницу! Любую…
Затем она успокаивалась, вспоминала, что ему срочно нужно в редакцию, там ждут материал, а ее — родственники в Марьиной роще со вчерашнего дня. «У нас и так все было прекрасно, правда? — спрашивала она. — Может, никогда не будет лучше. Конечно, ты перевернул мне душу, я знаю теперь, кого я могу полюбить. Я полюблю только такого, как ты, а не встречу — буду любить тебя. А ты меня не люби — находи общий язык с Антониной, воспитывай Алешу-маленького. У меня нет на тебя никаких прав, любовь — это не право, не знаю, как сказать, но только это не право. Может, ты единственный человек, который был предназначен мне, но поздно мы встретились. Поздно. И все равно я уважать себя не стану, если ты ради меня оставишь сына, да и тебя разлюблю, если ты поступишь так. Значит, Алеша, выход у нас один — расстаться. Ах, зачем мы едем в гостиницу, ведь у нас все было так великолепно…»
— Пожалуйста, в Марьину рощу!
Она несколько раз меняла маршрут водителю, пока они наконец не добрались до Марьиной рощи. За мостом через железную дорогу она попросила остановиться, водитель достал из багажника чемодан. Она продолжала сидеть в машине, откладывая секунду за секундой разлуку, однако так не могло продолжаться бесконечно. Она поцеловала его, провела ладонью по волосам, усмехнулась невесело и сказала:
— Будь счастлив…
— И ты будь…
— Что мы еще можем друг другу пожелать… Прощай, — она вышла из машины и захлопнула дверь.
Водитель дал газ, проехал несколько десятков метров под гору, развернулся возле церкви и поехал назад. Она стояла на обочине, под дождем, вид у нее был жалкий, чемодан висел в руке как-то наперекосяк, а правая рука, в кулаке, прикрывала подбородок. Это показалось ему знакомым — и вспомнил: мать держит его на руках, а мимо них молча, в тяжелых мокрых шинелях идут бесконечной чередой наши солдаты. На ботинках и сапогах по полпуда не грязи, а земли, которая отваливалась большими ошметками, прилипала тут же к подошве сапог другого бойца. А мать, беззвучно плача, прикрыла безвольно сжатым кулаком рот, чтобы не заголосить…
Когда он проезжал мимо, Галя разжала руку, помахала ему. Грахову показалось, что он встретился с ее взглядом, увидел глаза и подумал, что и это расставание будет помнить всю жизнь.
— Вот и он, явился, — сказал Аюпов, открывая дверь.
Он небрежно, как показалось, пожал руку Грахову, неторопливо, вразвалку прошел в большую комнату, предложил гостю старинное кресло с высокой мягкой спинкой. И сам утонул в точно таком же. В этих двух вольтеровских креслах, которые Руслан достал по большому знакомству, он практически жил. Отдыхал, читал, писал, смотрел телевизор, подремывал в выходные дни. Вообще-то Руслан после женитьбы и переезда в Москву сильно изменился — стал медлительным, толстым, потускнел. Он утопал в этих креслах, сделанных добротно, прочно, обшитых великолепным атласным сатином в голубую полоску с неброскими, спокойными ирисами.
«Он живет в вольтеровских креслах» — выражение принадлежало Валентине, которая после замужества изменилась мало, только стала увереннее в себе, тверже характером, за что, вероятно, ее избрали председателем месткома редакции. «Сидит иногда в кресле, спрашиваю: «Почему сидишь?» — рассказывала она как-то. «Зрею», — говорит. «К чему зреешь?» — «Не знаю», — отвечает. Разбаловала я его, ведь разбаловала, а?» Но на работе Руслана ценили, он печатался много, а на поздравления после очередной публикации обычно цинично отвечал, дескать, печататься — дело коммерческое, зачем уж тут сильно душой кривить. Мог бы, мол, не печататься, но вот надо…
