Капитан Арена - [61]

Так что мы никоим образом не стремились увидеть достопримечательности Пальми, а поспешили обеспечить себе лучшую комнату и самые чистые простыни на постоялом дворе «Золотой орел», куда, несомненно чтобы отомстить нам, привел нас проводник; приняв эти главные меры предосторожности, мы кое-как привели себя в порядок, чтобы доставить письмо, которое наш славный капитан просил передать по пути адресату, причем в его собственные руки. Письмо это предназначалось г-ну Пилья, одному из самых богатых торговцев оливковым маслом в Калабрии.

В г-не Пилья мы нашли не только не заносчивого торговца, о котором рассказывал Пьетро, но и человека весьма благовоспитанного. Он принял нас так, как мог бы это сделать один из его предков, жителей Великой Греции, то есть предложив предоставить в наше распоряжение свой дом и стол. Признаться, когда я услышал это любезное предложение, у меня было большое искушение согласиться на то и другое: я почти забыл постоялые дворы Сицилии и еще не успел освоиться с калабрийскими, поэтому вид нашего жилья несколько ужаснул меня; тем не менее от крова мы отказались, удержанные ложным стыдом, но, к счастью, у нас не было возможности сделать то же самое в отношении завтрака, предложенного нам на следующий день. Хотя, по правде говоря, мы ссылались на трудность добраться к вечеру в Монтелеоне, если слишком поздно выедем из Пальми, но г-н Пилья тут же отмел наше возражение, посоветовав с раннего утра отправить мулов вместе с погонщиком в Джою и взявшись отвезти нас туда в экипаже, так что, дав людям и животным хорошо отдохнуть, мы сможем сразу же двинуться дальше. Любезность, с какой было сделано это предложение, еще в большей степени, нежели логика высказанного умозаключения, заставила нас согласиться, и было условлено, что на следующий день, в девять часов утра, мы сядем за стол, а в десять — в экипаж.

По возвращении на постоялый двор нас ожидал новый сюрприз: помимо тех шансов не спать, какие предоставляли нам наши комнаты сами по себе, в этом заведении к тому же проходило свадебное торжество. Это напомнило мне наш праздник накануне, столь неожиданно нарушенный, а также нашего танцовщика Аньоло и его «танец Портного». И тут, ввиду того что из-за адского шума в доме я вынужден был бодрствовать, мне пришла мысль использовать, по крайней мере, свое бодрствование. Вызвав к себе хозяина гостиницы, я спросил, не знает ли во всех подробностях он сам или кто-то из его знакомых историю папаши Теренцио, портного. Хозяин ответил, что он прекрасно ее знает, но может предложить мне кое-что получше, чем устный рассказ: то была печатная народная баллада, повествующая об этой прискорбной истории. Народная баллада — это находка, и я заявил, что дам непомерно высокую цену в один карли-но, если мне смогут раздобыть ее немедленно; через несколько минут я стал обладателем драгоценного издания. Оно было украшено цветной картинкой с изображением дьявола, играющего на скрипке, и папаши Теренцио, танцующего на своем портняжном столе.

Вот эта история.

Дело было прекрасным осенним вечером; папаша Теренцио, портной из Катандзаро, заспорил с синьорой Джудиттой, своей женой, по поводу макарон, которые вот уже пятнадцать лет, с тех пор как супруги сочетались браком, она упорно готовила определенным способом, в то время как папаше Теренцио хотелось, чтобы они были приготовлены иначе. И вот, в течение пятнадцати лет каждый вечер в один и тот же час возобновлялся все тот же спор по одной и той же причине.

Однако на этот раз спор зашел столь далеко, что в ту минуту, когда папаша Теренцио присел на корточки на своем столе, собираясь поработать еще часа два, а его жена, напротив, намеревалась использовать эти два часа для того, чтобы заморить червячка на ночь, чтобы, как всегда, сладко потом поспать, — так вот, повторяю, спор зашел столь далеко, что, удаляясь к себе в спальню, Джу-дитта на прощание швырнула в мужа подушечкой, сплошь утыканной булавками, и этот метательный снаряд, направленный рукой не менее твердой, чем рука Ипполиты, угодил несчастному портному промеж бровей. Он испытал страшную боль, сопровождавшуюся внезапным истечением слезной жидкости; не выдержав, бедняга воскликнул в отчаянии:

— О! Чего бы только я не отдал дьяволу, чтобы он избавил меня от тебя!

— A-а! И что бы ты ему отдал, пьяница? — крикнула, вновь открывая дверь, синьора Джудитта, услыхавшая эти его слова.

— Я отдал бы ему, — не успокаивался бедняга-портной, — я отдал бы ему эти штаны, которые шью для дона Джироламо, приходского священника из Симмари!

— Несчастный! — отвечала Джудитта, снова угрожающе замахнувшись, отчего бедолага, не забывший ощущение недавней боли и опасавшийся испытать новую, закрыл глаза и поднес обе руки к лицу. — Несчастный! Вместо того чтобы поминать имя Сатаны, ты бы лучше славил имя Господа, пославшего тебе не жену, а само терпение.

И то ли она испугалась пожелания, высказанного мужем, то ли, великодушная в своей победе, не пожелала, как говорят, бить лежачего, но только она довольно резко захлопнула дверь спальни, и потому папаша Теренцио ничуть не сомневался, что от врагини его теперь отделяет деревянное полотнище толщиной в дюйм.