Избранное. Том первый - [119]

Юрталан отмахивался от этой мысли. Нет, он намекал на деньги, которые завелись у Тодора после войны. Если бы кто пронюхал что об убийстве мальчика Астарова — эге-е! — давно бы уж разболтали по всему селу. Нет, такие дела в тайне остаются, — подумал Юрталан и успокоился.

Месяца два он не показывался ни в корчмах, ни в кофейнях, больше крутился дома и во дворе, ездил в город и все разузнавал, что можно сделать, чтоб удержать за собой луг. Иногда к нему приходили владельцы других участков луга, которые община тоже собиралась отобрать, расспрашивали его о том о сем, просили и о них похлопотать, обещая взять на себя часть расходов.

— Ничего не выйдет, — злобно отвечал Юрталан. — Когда можно было выкинуть из общины эту собаку, вы в носу ковыряли, грызлись и за свои партии держались, а теперь — ох да ох!.. улыбнется нам наша земелька — вот и все!

От постоянной беготни, тревог и непрерывного курения Юрталан заметно ослабел, кряхтел, натужно ругался. Стоило ему прилечь, и встать уже было трудно. И хоть он часто по целым дням не выходил со двора, полевыми работами он почти не интересовался. Правда, он потому был спокоен, что видел, как носится и усердствует Стойко. Другое отравляло и подрывало силы Юрталана: он понимал, что Пеню плетет свои сети, посмеивается над ним и выжидает. И все село ждало — когда решится вопрос об отчуждении лугов. «Почему эти люди так радуются? — с удивлением и злобой спрашивал себя Юрталан. — Сельский выгон увеличится не бог знает как, за несколько дней скот вытопчет, загадит хорошее место и опять будет голодать». От зависти это, от ненависти? Но было и еще что-то такое, чего Юрталан не мог понять.

Наконец дело о лугах было закончено.

В этот день Пеню сидел в кооперативе, сдвигал шапку то на затылок, то на брови и с важным видом курил, торжествующе поглядывая вокруг.

— Доконали мы его! — потряс он кулаком. — Об заклад бьюсь, что лопнет от злости… Желчь у него разольется…

Но когда весть об отчуждении луга дошла до Юрталана, он уже смирился. Затаил в душе злобу, и не только против Пеню, но и против всех односельчан.

— Я их проучу! — говорил Тодор, сжимая кулаки. — Они у меня еще попляшут.

В один из праздничных дней Стойко, кликнув на помощь родственников и приятелей, расковал и снял с изгороди проволоку и вместе с кольями погрузил на повозку. Юрталан не видел, как разгораживали луг, но, когда проволоку и колья сгружали во дворе под большой навес, он почувствовал дурноту.

Взамен отобранных лугов община выделила их бывшим владельцам землю — декар за декар — на Сухом выгоне, за Домузским прудом. Помимо того, что это было очень далеко от села, Пеню и здесь ущемил Юрталана — мерили, делили, перемеряли и отвели ему самое плохое место, такую захудалую пустошь, что трава там вовсе не росла.

Юрталан простился с лугом, но не перестал думать о том, как отомстить Пеню. «С чертом подружусь, а ему отомщу!» — грозил Тодор. И когда он совсем было собрался попробовать свалить старосту, произошел правительственный переворот, и Пеню оказался не у дел. Юрталан оживился, снова поднял голову и уже не заискивал перед людьми, потому что голоса их не имели больше никакой цены. Он зачастил в город, охаживал там представителей новой власти, спрашивал и разузнавал, нельзя ли вернуть луг. Он подавал заявления, обивал пороги, умолял. На место старого околийского начальника назначили нового. Это был спесивый молодой человек, который снисходил до разговора лишь с некоторыми из горожан, а у себя в кабинете принимал только после доклада о посетителе. Юрталан дважды пытался попасть к нему на прием, и оба раза неудачно.

— Довольно разгильдяйства! — веско заявлял новый околийский начальник, когда, попивая холодное пиво с доброй закуской, приходил в хорошее настроение. — Пора навести порядок и дисциплину в нашем государстве!

Но и этого быстро сменили. Назначили другого, и, пока Юрталан разузнавал о характере и повадках нового начальника, его перевели куда-то в Родопы.

Сменили и в селе вновь назначенного старосту. Юрталан попробовал сблизиться с его преемником, но тот был парень молчаливый и замкнутый. Он одиноко бродил по полям, возвращался усталый, закрывался у себя в комнате и лежал часами. Сначала люди смотрели на него с уважением, но постепенно начали задевать его и расспрашивать, откуда он и кем был раньше.

— Учился в Софии, — обычно отвечал староста.

— А на кого ты учился? — спросил его однажды, вытянув шею, глуховатый дед Георгий Сапунджия.

— Математике.

— На владыку? — не разобрал дед Георгий. Староста снисходительно улыбнулся.

— Ма-те-ма-ти-ка! — сказал он раздельно.

— Не понимаю такого учения, сынок, — пожал плечами старик. — Одно время учились только на учителей да на попов, и мир по-другому был устроен, и жилось легче… А теперь… Теперь не знаю.

— Остался таким же! — прокричал ему староста.

— Нет! — решительно покачал головой дед Георгий. — Нет!

Третий староста был пенсионер, уроженец какого-то среднегорского городка. Полненький, кругленький, он вечно задыхался от усталости и неумолчно болтал.

— Трещотка! — сразу же окрестили его в селе, и это прозвище так за ним и осталось, точно он с ним родился.