Избранное - [44]

Бинь бездумно прислушивалась к словам Ты. Веселье, еще минуту назад владевшее ею, вдруг куда-то исчезло. Тоскливые мысли поползли одна за другой, и вместе с ними перед глазами появилась далекая деревушка, отец и мать, маленькие Кун и Кут, веселые подружки. Бинь вздохнула и перевела взгляд на цветущие ветви персиков в саду, освещенные неверным светом сумерек. Она думала о том, что жизнь с каждым днем становится все тяжелее и беспросветнее и нет никакой надежды изменить ее.

Грохот фейерверка снова оглушил их, сероватый, сладко пахнущий дым заволок улицы, и вечерние сумерки словно стали теплее и мягче.

Мысли Бинь витали где-то далеко, она по-прежнему сжимала пустой стакан. Нам потрепал ее по плечу и захохотал:

— Эй! Хлопнем еще, что ли!

Бинь вздрогнула. Хай Шон подмигнул Наму.

— Она притворяется пьяной, чтоб ты отнес ее на кровать!

Нам покачал головой, наклонился и шутливо оказал ей на ухо, но так, что все могли слышать:

— Ай-ай, разве так можно? Надо сначала прикончить еще бутылочку, а уж потом — все, что пожелаешь…

Бинь часто заморгала и опустила глаза, уставившись в пустой стакан. Нам, убежденный, что она просто растерялась от счастья, ободряюще похлопал ее по спине.

— Ладно, дорогая, не будем об этом. Давайте лучше пить и веселиться, ведь скоро кончится Тет, а там и весне конец. И, как ни крути, не выгадаешь свободных деньков, чтоб выпить и погулять как следует.

— Верно! — кивнул головой Тин Хиек. — Ты, Нам, попал прямо в точку. Числа десятого снова начнем мотаться — сегодня в Намдине, завтра в Хайфоне, послезавтра — в Ханое; куда только не попрешься для дела или чтоб смыться от легавых. Уж если подвернулся такой денек, как сегодня, — самое время надраться как следует. — Потом Хиек обратился к Бинь: — Что это ты, сестричка, пригорюнилась? Не пьешь, не ешь, а ведь если мы все выпьем и потащим Нама гулять, опять поднимешь крик?

Бинь старалась выглядеть веселой.

— Вот и хорошо, пейте, ешьте, я спущусь в кухню, разогрею кари[35] и принесу еще куриных ножек. А то, я смотрю, закуска кончилась.

— Молодец, хвалю, только побыстрей, дорогая…

Бинь торопливо вышла из комнаты. Едва она закрыла дверь, из глаз хлынули давно сдерживаемые слезы. Сквозь слезы она смотрела в окно, в сумраке ночи, в неясной туманной дали ей виделись зеленые бамбуковые заросли, а там, за ними, ее родная деревня Шой!

Шесть лет прошло… как много… как долго! Кто знает, сможет ли она когда-нибудь жить так же честно и мирно, как тогда, в дни своей весны?

О горе! Как тяжело! Как трудно жить, когда малыш ее где-то далеко, отец с матерью по-прежнему презирают ее, избегают, как прокаженную, когда Нам все еще любит ее и она должна с ним жить…

Но ведь она принимает любовь Нама! Как же еще утешиться в тяжелые минуты, уйти от гнетущих душу воспоминаний… Гнусный обман «милого» Тюнга… продажа ребенка… тот мерзавец и его отвратительная жена… полицейский участок… больница… матушка Таи Ше Кау…

И потом, она ведь любит Нама, привязалась к нему и должна быть рядом с ним.

Золотистые краски вечера тускнели, смешиваясь с голубоватой пеленой тумана.

Поля, что тянулись вдоль дамбы по берегу реки, уже превратились в волнующееся море тумана. Кое-где призрачными тенями маячили заросли бамбука, напоминавшие издали развевающиеся на ветру перья диковинных птиц.

Бинь устало оперлась спиной о перегородку и, прикрыв глаза, рассеянно следила за тем, как темнота овладевала домом, выползая из дальних закоулков.

Взрывы фейерверка разорвали тишину. Бинь вздрогнула. Сверху, из комнаты, послышался голос Нама, он призывал всех выпить и требовал закуски. Она быстро подбежала к очагу, подбросила дров. Потом поставила на очаг котел с жирным, наваристым супом, присела на корточки и принялась раздувать огонь. Дрова разгорелись, и веселое пламя осветило кухню.

VIII

Пароход «Ан Сыонг» отошел от пристани Намдиня в десять часов утра.

Хотя было уже шестнадцатое января и начались празднества и гуляния, пассажиров было очень мало: с полсотни человек на верхней палубе да несколько торговок бетелем, устало лежавших на нижней палубе рядом со своими корзинами.

Пароход плыл без остановок до пристани Куикао. Там он простоял минут десять и, взяв новых пассажиров, поплыл дальше. Пока подходили к Ниньзиангу, начало смеркаться, а когда Ниньзианг остался позади, стало уже совсем темно.

Повеяло холодом, над рекой поднялся туман. Рокочущий шум машины, казалось, не в силах был разорвать глухую гнетущую тишину. Красный фонарь, горевший на правом борту, слепнул в ночной темноте, и только изредка, когда судно, обходя мели, приближалось к берегу, его красноватый свет выхватывал из мрака темно-зеленые стволы бамбука. Усталый матрос опускал в воду шест, измеряя глубину реки, и медленно вытаскивал его обратно, бормоча что-то под нос по-китайски.

Восьмая Бинь зевнула и подала знак Наму.

— Ладно, пошли, очень уж этот карась пугливый.

Нам хмуро взглянул на корму.

— Стережется, тварь, мошна у него тугая.

— Заливаешь!

— А почему нет? Несколько сот, не меньше.

— Ну уж прямо?

— Точно! Своими глазами видел, как он получал деньги за рис в Ниньзианге, я выходил там купить опиуму.