— Э-эй, сестрица Зу! Да ты вон сколько рису собрала. Руки не болят? Разогнись, глянь-ка на небо. Нет-нет, вон туда. Видишь, свет солнышка летает вместе с птицами фи. Правда, красиво?
Малые птахи фи, присевшие было на горное поле — поклевать рису, вдруг, хоть никто не прогонял их, подняли разом маленькие свои головки, огляделись тревожно и взлетели всей стаей; солнечные блики заиграли на красновато-коричневых перьях.
Зу, услыхав голос Лиеу, подняла голову и проводила глазами птиц; но руки ее привычными движениями обрывали колоски и вылущивали зерна в висевшую за плечами корзину.
— Э-эй, сестрица Лиеу! Рису я пока собрала мало, и руки не болят вовсе. А хорошо бы нам поскорее управиться. Замешкаемся — того и гляди француз проклятый нагрянет в поле, отнимет весь рис. Что тогда есть будем? Пойдем с голоду в лес копать клубни май — вот уж намаемся!
И они снова начали обрывать и лущить колосья, распевая такую песню:
Рис наш созрел, золотится,
Ну-ка, птицы, летите прочь!
Слышите, птицы фи, птицы кониа.
Дождитесь, покуда мы принесем в жертву
новый рис,
А там прилетайте назад подбирать
упавшие зерна.
Тот рис будет вашим, птицы,
А этот рис — наш.
Мы ли с мужем, забросив за плечи корзины,
От зари до зари не работали в поле,
Как устали, выращивая
эти зерна…
Корзины за спиною у девушек полнились, тяжелели. Лиеу обернулась, глянула на Зу раз, другой, поколебавшись, подошла поближе и спросила:
— Послушай, сестрица, на рассвете по дороге сюда ты, случаем, не ходила к ручью Тхиом за водой?
— Да, я набрала три, нет, четыре тыквы-горлянки. Они в кладовой, на краю поля. Сходи попей.
Лиеу покачала головой:
— Нет, мне совсем не хочется пить… — Она поправила пальцем упавшие на лоб волосы. — А не встречала ли ты у ручья Тхиом Нупа? Видела небось — за спиною корзина, в руке тесак… Он должен был идти вниз, к речке Датхоа.
— Как же, видела. Он шел в деревню Депо купить для матери соль.
Лиеу, бросив работу, долго мяла в пальцах сорванный колосок.
— Ах, Зу, — тихонько сказала она наконец, — на самом деле все не так. Нуп отправился в Анкхе[1]. — Она насупила брови. — Разве наша деревня Конгхоа не взбунтовалась против француза? Он велел идти гнуть на него спину, мы не пошли. Истребовал подати, мы платить не стали. Начал избивать нас, мы убежали в горы. Так стоит ли нам ходить в Анкхе, мозолить ему глаза, схватит еще да бросит в тюрьму. Ведь верно, скажи?
Но Зу и сама ничего толком не знала:
— Если приметит, может, и бросит в тюрьму… Да только Нуп вовсе не собирался в Анкхе. Его мать говорила мне: он сходит в Депо.
— О, Нуп так и сказал ей, но уста его солгали. Сердце его рвалось в Анкхе, ноги его устремились туда, а уста сказали матери: я иду в Депо… Зу, пойми, он сам объявил мне: ухожу в Анкхе…
— Анкхе?.. Что ему делать там?
— Нуп хочет поглядеть вблизи на француза.
— Поглядеть на француза… А чего на него глядеть? Как бы и вправду не бросил в тюрьму. Что тогда?
Лиеу затеяла эти расспросы, чтобы унять овладевшее ею беспокойство. Но лишь растревожилась сильнее прежнего.
Она встретила Нупа у ручья Тхном нынче утром, когда с корзиною за спиной поднималась к своему полю. Он стоял на камне, под ногами у него бежала вода. Повстречав на пути этот камень, вода гневалась, вскипала белою пеной. Нуп, сложив ковшом ладонь, пил воду из ручья. Напившись, он протянул Лиеу очень красивый пояс, который зовется «тюм» >1.
— Это тебе.
Она взяла пояс, покраснела и, примеряя его, потупила блестящие чериые глаза.
— Я вечерами слышу твой рожок «дингнам», — сказала она. — Ты очень хорошо играешь… А куда это ты собрался?
— Да вот, иду в Анкхе.
— Зачем? — Она широко раскрыла свои большие глаза. — И ты не боишься проклятого француза? Месяц назад люди из деревин Баланг не пошли гнуть спину на француза, тогда он бросил на Баланг бомбу и убил тридцать человек. А позавчера он стрелял по деревне Детунг и убил в общинном доме семнадцать человек. Француз ненавидит нас, людей бана, лютой ненавистью. Зачем же тебе идти туда? Зачем смотреть на него?
Нуп пальцем ноги стер с кампя пучок мха.
— Ты пойми. Лиеу, — сказал он, — очень уж много людей бана погубил он. Схожу погляжу, прикину — нельзя ли его одолеть?.. Ну, ладно. Господин солнце взошел вон как высоко, мне пора.
Лиеу, так ничего и не поняв, стояла, глядя ему вслед. Вот ветер разметал его волосы, и они растворились в гуще зеленой листвы. Она развязала подаренный ей пояс, окунула его в воду — пусть смягчатся бамбуковые волокна, тщательно спрятала на самое дно корзины и пошла вверх по тропе к своему полю.
Тропа тянулась вдоль поля Нупа. Лиеу остановилась и взглянула на поле. Рис Нупа уже созрел. Его мать собирала и лущила колосья. Поле у Нупа было очень хорошее и большое, самое большое в деревне Конгхоа. Если мерить его в длину размахом разведенных в стороны рук, их выйдет очень много — непременно собьешься со счета. И в ширину размахов таких уложится столько — не сосчитать. Раньше здесь росло много больших деревьев с толстенными, брюхастыми стволами — втроем, вчетвером не обхватить; торчало много камней — величиной и со свинью, и с буйвола. Пуп лишился отца двух лет от роду, остались у него лишь старуха мать да меньшой братец. Но Нуп оказался парень не промах. Сам-один рубил и валил большие деревья, перекатывал камни, скармливал огню лесную поросль. А там стал лущить рисовые колосья да кукурузные початки, семью кормил вдоволь, сытнее всех в деревне. Оттого и деревенские старцы, вроде дядюшки Па или дядюшки Шунга, сойдясь вечерами в общинном доме, похваливали Нупа, выколачивая свои трубки о ступу, в которой обрушали рис.
