Исторические силуэты - [99]

В деле очищения Москвы перед приходом неприятеля Ростопчин проявил полную нераспорядительность. Это также доказано с очевидностью А. Поповым. Ростопчин приступил к вывозу из Москвы казенных учреждений во второй половине августа и сразу забрал под казенные надобности все перевозочные средства из девяти уездов Московской губернии. Вывоз казенных учреждений шел в полном разгаре как раз тогда, когда понадобились подводы и под войска, когда и московские жители хлынули из города целыми массами. В результате — многие купцы и более бедные жители лишились средств к спокойному выезду, да и казенные ведомства были удовлетворены подводами не сполна, и в Москве пришлось оставить на произвол судьбы архив вотчинного департамента, библиотеку и все учебные кабинеты Московского университета и до 2000 раненых. Этого не случилось бы, если бы Ростопчин приступил к постепенной вывозке казенных учреждений еще в начале августа, а с другой стороны, если бы он не удерживал долгое время многих жителей торжественными заверениями в своих афишках, что Москва ни в коем случае не будет взята неприятелем. В своих мемуарах Ростопчин потом утверждал, что хотя он и не заявлял никогда прямо о необходимости очищения Москвы, но косвенными мерами старался побудить возможно большее количество людей заблаговременно оставить столицу. Это заявление Ростопчина, как показано А. Поповым, прямо противоречит фактам. Действительное отношение Ростопчина к отъездам из Москвы видно из его писем к императору, к Багратиону, к Толстому от 12, 13 и 24 августа, где он говорит, что радуется отъезду «дам и трусливых мужчин женского полу». Еще 18 августа он издал объявление, в котором говорилось, что «нельзя похвалить уезжающих мужчин, ибо если, по их мнению, существует опасность, то уезжать непристойно, а если опасности нет, то — уезжать постыдно».

И затем тут же Ростопчин повторял прежние заявления о том, что «злодей не будет в Москву» и что он ручается в том своей жизнью.

Ростопчин, правда, ссылался при этом на Кутузова и в одной из своих афишек даже возвестил москвичам, что Кутузов поклялся своими сединами в том, что Москва не будет сдана неприятелю. С легкой руки Ростопчина такая клятва еще и сейчас приписывается иногда Кутузову. А между тем, и в этом случае Ростопчин непринужденнейшим образом извратил истину. Такой клятвы нет совсем в письмах Кутузова к Ростопчину. Кутузов писал совсем иное. В письме его к Ростопчину от 21 августа читаем: «…прошу уверить московских жителей моими сединами, что еще не было ни одного сражения с передовыми войсками, где бы наши не одерживали поверхности, а что не доходило до главного сражения, то это зависело от нас, главнокомандующих». Так вот в чем клялся Кутузов своими сединами. Ростопчин в своих афишах с полной развязностью приписал осторожному главнокомандующему свое собственное легкомыслие.

Не проявляя должной распорядительности там, где она настоятельно требовалась, Ростопчин зато развивал крикливую суетливость в таких делах, которые могли казаться необходимыми лишь человеку, ослепленному в корне ложным воззрением на вещи. Ростопчин был вполне убежден, что великое дело национальной самообороны может быть благополучно-совершено только посредством искусственной инсценировки показных эффектов, хитроумного лицедейства. По его понятиям, народ — всегда есть и должен оставаться младенцем, общество в его совокупности всегда есть и должно оставаться сборищем простаков, которых талантливый администратор должен уметь водить за нос и направлять по своему усмотрению. И вот, выдумывая для народа младенческие утехи, а обществу бросая пыль в глаза шумной суетливостью и разными затейливыми пустячками, Ростопчин твердо был убежден, что только его административному лицедейству Россия была обязана тем подъемом настроения, который погубил Наполеона. Эта характеристика целиком основана на подлинных заявлениях самого Ростопчина. Проектируя сформирование новых двух полков, Ростопчин писал государю: «…наименование этих полков кремлевским, иверским или успенским доставило бы удовольствие народу-младенцу»[419]. Рассказывая в мемуарах о первых шагах своих в должности московского генерал-губернатора, Ростопчин написал: «Двух дней мне достаточно было, чтобы бросить пыль в глаза и убедить большую часть жителей Москвы, что я неутомим и что меня видят повсюду». Эти слова как нельзя лучше выражают характер административных приемов Ростопчина, и приведенные строки его мемуаров доказывают, что он поступал так вполне сознательно, отдавал себе полный отчет в том, что его суетливые ухватки не имеют сами по себе для дела серьезного значения и годятся лишь на то, чтобы чисто внешним образом импонировать мало и поверхностно рассуждающей толпе. Вступив на пост градоправителя Москвы, Ростопчин прежде всего пустил в ход разные пустяки, посредством которых, по его словам, гораздо вернее можно действовать на расположение духа населения, нежели посредством серьезных мероприятий. В мемуарах он впоследствии с особенным удовольствием вспоминал, например, о том, что в первые же дни службы ему пришло в голову приказать снять с гробовых лавок вывески с гробами, чтобы такие вывески не наводили уныния на жителей напоминанием о предстоящих опасностях от врага. Кроме того, Ростопчин был убежден, что этой мерой он обеспечил себе популярность среди именитых московских старух, задающих в салонах тон общественному мнению, ведь старухи, рассуждал Ростопчин, всегда бывают благодарны, когда от их глаз удаляют эмблемы смертного часа. Правда, Ростопчин старался в эти дни блеснуть своим правосудием и заботливостью о справедливости. «В первый же день, — читаем в ростопчинских мемуарах, — я велел посадить под арест офицера в военном госпитале, которому была препоручена раздача пищи, потому что не нашел его в кухне во время завтрака; я оказал правосудие крестьянину, которому вместо 30 фунтов купленной им соли отпустили только 25». Беда была в том, что подобные распоряжения предпринимались Ростопчиным, по его собственному признанию, не ради твердого решения водворять всюду строгий законный порядок, а только для того, чтобы пустить пыль в глаза; это были красивые жесты рекламного характера, вовсе не обещавшие деловито-настойчивой борьбы со злоупотреблениями, а рассчитанные лишь на то, чтобы возбудить шум и толки в толпе.