Исторические силуэты - [98]

Вместо того, чтобы направить все усилия на предотвращение или ослабление тех действительных опасностей, которые угрожают государству, администраторы типа Ростопчина всегда занимаются сочинением мнимых крамол для того, чтобы занять ими внимание массы и тем отвлечь это внимание от ее собственных насущных нужд и потребностей. Ростопчин не задумался пустить в ход такую политику в тот момент, когда, казалось бы, всю энергию надлежало направить на подготовку обороны от страшного внешнего врага. Но мысль Ростопчина была загипнотизирована одной заботой, одной боязнью — как бы не вспыхнул внутренний народный мятеж против помещиков, и он спешил направить напор народных страстей по иному пути, спешил возбудить народную ярость против изменников и крамольников. Вот почему в то время, когда Наполеон двигался на Москву, московский генерал-губернатор, отложив заботы о подготовке военной обороны и своевременной эвакуации столицы, занимался лишь тем, что изобретал и сочинял несуществующую там крамолу.

Действия Ростопчина в 1812 г. потому так характерны, что в силу своей резкой прямолинейности они особенно наглядно вскрывают своеобразную позицию тех политиков, которые строят свои планы на одушевлении народных масс и в то же время боятся как огня проявления народной самодеятельности. По убеждению таких политиков, народу не должно быть места среди действующих сил государственной жизни: народ не более как немой и покорный раб на цепи… Пока ничто не нарушает обычного существования, политики этого типа ни на йоту не отступают от этой основы своего политического символа веры. Но лишь только на политический горизонт налетают грозовые тучи, лишь только назревают крупные исторические события, вышибающие жизнь государства из ее обычной колеи, — как тотчас же выступает наружу вся эфемерность подобной политической философии. В эти моменты самые рьяные ее последователи чувствуют себя вынужденными опереться на те народные массы, которые обычно обрекаются ими на безгласие и неподвижность. Но они решаются на это с безграничным страхом перед силою народного движения. Более всего боятся они того, чтобы народные массы не развернули при этом со стихийной неудержимостью самостоятельных стремлений к улучшению своей жизненной доли. И обуянные этой боязнью, они стремятся, всколыхнув народное движение, сейчас же свести его на ряд заранее подстроенных фарсов, в которых идея свободного народного самоопределения совершенно заслонилась бы крикливыми позами, искусственной шумихой, легкомысленным бахвальством, на самом деле чуждыми подлинным чувствам народной души.

Вот объяснение всей той тактики, которой держался Ростопчин в 1812 году. Она вытекала не только из личных черт его характера, она подсказывалась строем политических воззрений, свойственных не ему одному, но и всей той формации государственных деятелей, типичным представителем которой он являлся.

То, что по званию московского генерал-губернатора Ростопчин обязан был сделать при наличных обстоятельствах в первую очередь, отошло в его глазах на самый задний план. Здесь я всецело присоединяюсь к тем выводам, к которым пришел А. Попов в результате вдумчивого анализа действий Ростопчина в 1812 году. Попов, на мой взгляд, неопровержимо доказал, что Ростопчин отнесся с безграничным легкомыслием и к подготовке военной обороны Москвы, и к организации своевременного вывоза из Москвы казенных учреждений и не боевого населения. Скажем по два слова о каждом из этих вопросов.

Вместо того, чтобы строго согласовать меры по обороне Москвы с действиями Кутузова, Ростопчин занял самую несообразную позицию по отношению к главнокомандующему армиями. По закону во время войны приказания главнокомандующего должны были исполняться всеми чиновниками пограничных областей и губерний наравне с Высочайшими повелениями. Несмотря на это, Ростопчин позволял себе ставить Кутузову ультиматумы самым вызывающим тоном, с недвусмысленной угрозой, в случае несогласия на них Кутузова, действовал независимо от него. «Ваш ответ, — писал Ростопчин Кутузову, развив ему свой план, — решит меня, а я по смыслу его действовать буду — с вами перед Москвой или один в Москве». Выступая с такими вызывающими заявлениями, Ростопчин в то же время вводил Кутузова в заблуждение относительно своих подготовительных действий. Так, Ростопчин в одном из писем положительно обещал Кутузову сверх обещанного ополчения, уже находившегося при армии, приготовить еще особый вооруженный отряд москвичей в 80 000 человек. Ростопчин сам вызвался на это дело, и Кутузов, конечно, не предполагал, что подобные заявления могут быть даваемы на ветер, и ввел обещанный Ростопчиным отряд в свои расчеты. А Ростопчин между тем не ударил палец о палец, чтобы приступить к осуществлению этого своего обещания, ограничив все дело чисто словесной фанфаронадой. Когда же Кутузов, предполагая эту московскую «дружину» уже сформированной, распорядился дать ей определенное боевое назначение, Ростопчин вломился в обиду и оставил без всякого ответа эту, по его выражению, «дурную шутку» Кутузова. А. Попов полагает, что именно после этого эпизода Кутузов утратил уважение к Ростопчину, перестал принимать всерьез его действия и его слова, и при личном свидании с ним на Поклонной горе и в Москве у Яузского моста просто-напросто вышучивал Ростопчина, говоря ему заведомо несообразные вещи. К сказанному надо прибавить, что Ростопчин, со своей стороны, вообще ничего не сделал для укрепления Москвы на случай военной обороны, хотя не переставал твердить направо и налево, что он собирается вместе с москвичами с оружием в руках защищать древнюю столицу.