Исторические силуэты - [101]

Позднее, в мемуарах он изобразил это дело в таком виде, как будто оно все время крайне его тяготило, ибо он понимал, что ничего путного отсюда не выйдет. Но здесь, как и во многих других случаях, мемуары Ростопчина грешат против истины. Обнародованные письма Ростопчина к государю ясно показывают, что Леппих и его шар быстро воспламенили суетное воображение московского генерал-губернатора. Отпустив Леппиху очень крупные суммы на приступ к работам, Ростопчин писал государю 7 мая: «Мне очень приятно познакомиться с человеком, благодаря изобретению которого военное ремесло станет бесполезным, освободится род человеческий от своего адского губителя, а вы сделаетесь вершителем судеб государей и государств и благодетелем человечества». 30 июня он писал: «Я подружился с Леппихом, который тоже меня любит, и машина стала мне дорога, точно мое дитя. Леппих предлагает мне пуститься на ней вместе с ним, но я не могу этого сделать без вашего позволения, а повод прекрасен: ваша слава и благо Европы!». В письме от 4 июля читаем: «Леппих взял уже 72000 р., хотя большая часть нужных вещей оплачены и останется половина купленного купороса… не могу надивиться деятельности и усердию Леппиха. Он встает первый и ложится последний». В письме от 13 августа: «Машина у Леппиха будет готова не ранее двух недель… он много берет денег; ему выдано уже 163 тысячи рублей. Но лишь бы последовал успех, то и миллиона будет не жалко». Только в самом конце августа Ростопчин как будто начинает прозревать, и у него закрадывается мысль о том, что талантливость и усердие Леппиха направлены только в одну сторону — беспрерывного требования все новых и новых сумм на выполнение его затеи. В письме от 29 августа Ростопчин сообщает государю о полной неудаче первого опыта с поднятием шара и прибавляет: «Вслед затем начались бесконечные затруднения. Ему (т. е. Леппиху) надо какой-то особой стали. Большая машина еще не готова, и мне кажется, что надо будет отказаться от пользы, какую льстились получить от того». Последующие факты, как известно, показали, что вся эта затея представляла собой мыльный пузырь, к сожалению, очень дорого обошедшийся казне и не замедливший лопнуть как раз в тот момент, когда его решили пустить в действие. Почему же Ростопчин так легкомысленно увлекся предприятием Леппиха и не разглядел вовремя его шарлатанского характера? Не подслуживался ли он просто-напросто к государю ввиду того, что предписание заняться Леппихом исходило от Александра? Я не допускаю такого объяснения. Во-первых, сам Александр относился к Леппиху вовсе не с таким жаром, как Ростопчин. Вот что писал Александр, впервые рекомендуя Леппиха Ростопчину в письме от 24 мая 1812 г.: «Леппих весьма искусный механик, с изобретением, которое может иметь самые важные последствия. Во Франции делались всевозможные попытки, чтобы добиться открытия, на которое, по-видимому, удалось напасть этому человеку. Во всяком случае, чтобы удостовериться в этом, нужно произвести предлагаемые им опыты». Таким образом, Александр вовсе не предписывал Ростопчину сразу оказать Леппиху полное доверие. Наоборот, на Ростопчина возлагалось определенное поручение проверить репутацию Леппиха, следя за его работами, и государь заранее допускал возможность отрицательного результата проверки. Известен рассказ Аракчеева о его беседе с Александром по делу Леппиха, и из этого рассказа еще явственнее обозначается, что Александр вовсе не разделял того увлечения Леппихом, которым дышат письма Ростопчина. На выраженные Аракчеевым сомнения в солидности затеи Леппиха Александр дал понять, что важно лишь ободрить народ толками о какой-то необычайной машине, которая будет действовать против войск Наполеона. Не забудем также и того, что Ростопчину вообще не было свойственно подделываться под вкусы Александра, мы уже отмечали случаи, когда Ростопчин очень категорически делал Александру такие представления, которые заведомо не могли быть приятны государю. Значит, увлечение Леппихом, в котором Ростопчин сам впоследствии постеснялся признаться в мемуарах, захватило его действительно к полному посрамлению его дальновидности. Для меня несомненно, что Ростопчин в этом случае, как и во многих других, стал жертвой своей безграничной склонности к красивым эффектам и своей веры в магнетическое действие таких эффектов на чувства народной толпы. Недаром в письме от 30 июня он забрасывал государю мысль о том, чтобы ему было разрешено подняться на шаре вместе с Леппихом. Подумать только: московский генерал-губернатор парит в облаках над Москвой в виду наполеоновской армии! Для такой картины можно не пожалеть и миллиона рублей казенных денег. Отсюда — преждевременные восторги Ростопчина перед личностью Леппиха и перед его затеей.

Театральный характер носило и сожжение Ростопчиным своего дома в Воронове с тем, чтобы он не достался врагам. Этот акт самопожертвования был эффектом, но вовсе не вызывался необходимостью: не было основания предполагать, что французы непременно займут Вороново. Зато Ростопчин дал себе этим возможность блеснуть трескучей риторикой совершенно во французском, а отнюдь не в русском духе. Сожжение дома было совершено при обстановке, лишенной той целомудренной скромности, с которой всегда выполняются истинно героические поступки. Напротив, все было рассчитано на мелодраматические эффекты. Ростопчин пригласил на пожар многих генералов. Гостям были розданы факелы для участия в разрушении. Когда дом и надворные строения были уже охвачены пламенем и когда рухнула прекрасная скульптурная группа, сделанная по модели Монтекавалло в Риме и украшавшая главный вход в дом, Ростопчин в присутствии приглашенной публики воскликнул по-французски: «Me voilà content!