Исторические силуэты - [115]

.

В воспоминаниях Гриббе рассказана, между прочим, интересная история некоего Ефимова. Неграмотный, грубый, неотесанный, он выдвинулся в военном поселении, как самый рьяный «аракчеевец», и дослужился до ротного командира. Аракчеев не чаял в нем души, а он сам зато являлся сущим бичом Божиим для солдат. Вдруг открылись страшные злоупотребления Ефимова по военному хозяйству. Этого Аракчеев не прощал, и Ефимов был разжалован в рядовые. Он перенес этот удар с удивительным самообладанием и, как ни в чем не бывало, из грозного начальника стал образцовым по исполнительности солдатом. Но в его душе мгновенно произошел целый переворот. Вся его суровость исчезла. Он стал истинным другом своих товарищей-солдат, самоотверженно во всем помогал, кому только мог, и скоро приобрел общую сердечную любовь. Это обстоятельство в глазах Аракчеева было, пожалуй, еще большим преступлением, нежели растрата казенных сумм. С этого времени Аракчеев возненавидел Ефимова. В начале 1825 года в той роте, которой некогда командовал Ефимов, произошло резкое столкновение солдат с командиром полка Фрикеном. Ефимов не имел никакого отношения к этой истории, но, помимо всяких оснований, именно его объявили виновником происшествия. Аракчеев велел заковать его в железа наглухо и сам явился присутствовать при унижении своего недавнего приятеля. С последним ударом кузнечного молотка о забиваемые кандалы Аракчеев ударил Ефимова в шею так сильно, что тот едва не грохнулся оземь[496]. В этой отвратительной сцене сказалась вся душа Аракчеева: он был храбр только с безоружными и связанными противниками.

Я привел примеры грубого издевательства Аракчеева над подвластными людьми, при котором не требовалось никакой изобретательности и находчивости и достаточно было одной только душевной низости. Однако Аракчеев умел при случае блеснуть и тонким коварством, умел не без игривости позабавиться над соперником, как кот над мышью. С особенной виртуозностью проявил он таланты этого рода в сношениях со Сперанским. Я еще буду иметь случай коснуться истории отношений между этими сподвижниками императора Александра. Теперь приведу только один относящийся сюда эпизод. В то время, когда звезда Аракчеева всходила все выше по небосклону царских милостей, Сперанский томился в Перми, не переставая тоскливо мечтать о возможности вернуть прошлое. Сперанский прошел при этом всю гамму уступок, которых потребовала от его гордости тягость его положения. Сначала — письма к государю, полные чувства собственного достоинства, свидетельствующие о сознании своей правоты; потом уже просительные, смиренные послания к сильным людям, в том числе и к Аракчееву; а там — личное паломничество в Грузино и даже… печальная апология военных поселений! Аракчеев, никогда не простивший Сперанскому того, что некогда, на краткий момент, Сперанский заслонил от него государя, с торжеством следил теперь за этими печальными усилиями своего былого соперника избавиться от опалы ценою тяжелых моральных уступок. И время от времени Аракчеев подбавлял горечи в душу Сперанского, не уступая случая уколоть его душевные раны тонкой шпилькой ядовитой насмешки. В 1816 г. Сперанскому, наконец, дозволено было оставить Пензу. В ожидании решения своей дальнейшей судьбы он жил в великопольском имении и оттуда написал Аракчееву письмо, которое Погодин по справедливости назвал «образцом ясности, убедительности, краткости, силы». Письма оказалось недостаточно, и Сперанский лично посетил Грузино. Теперь, думалось ему, испытание кончено, и прошлое будет зачеркнуто. И вот, 30 августа 1816 г. состоялось назначение Сперанского губернатором в Пензу, но в указе о назначении была вставлена знаменательная фраза: «Желая преподать ему способ усердною службою очистить себя в полной мере». Вот оно, тонкое острие аракчеевского жала![497] «Тебя принимают на службу, но ты еще не прощен, за тобою все еще следят подозрительные и недоверчивые взоры», — таков смысл этого указа по отношению к Сперанскому. Сперанский отправился в Пензу. Прошло около трех лет. Сперанскому по-прежнему страстно хотелось получить назначение в Петербург, хотя бы на первое время на место сенатора. Он неоднократно просился в отпуск, в столицу, но просьбы эти оставались без уважения. Наконец, в 1819 г. вышло новое назначение, но не в Петербург, а в Сибирь — генерал-губернатором. «Не избежал-таки я Сибири», — писал в одном письме Сперанский, сильно разочарованный этим назначением. При этом-то случае Аракчеев снова дал волю колкой игривости своего пера. Он написал Сперанскому длинное письмо. Письмо начиналось с уверений в том, что Аракчеев всегда душевно любил Сперанского: «Я любил вас душевно тогда, как вы были велики и как вы не смотрели на нашего брата, любил вас и тогда, когда по неисповедимым судьбам Всевышнего страдали». А затем Аракчеев ухищренно бередит душевную рану Сперанского, набрасывая перед ним заведомо несбыточную картину его нового возвышения: «Становясь стар и слаб здоровьем, я должен буду очень скоро основать свое всегдашнее пребывание в своем грузинском монастыре, откуда буду утешаться, как истинно русской, новгородской, неученый дворянин, что дела государственные находятся у умного человека, опытного как по делам государственным, так более еще по делам сует мира сего, и в случае обыкновенного, по несчастью существующего у нас в отечестве, обыкновения беспокоить удалившихся от дел людей, в необходимом только случае отнестись смею и к вам, милостивому государю».