Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [40]
Достижение главной цели лесной реформы – охраны частных лесов – сталкивалось с многочисленными проблемами, в первую очередь связанными с применением новых правил на практике и выявлением угодий, нуждающихся в охране. Закон оставлял оценку необходимости охранных мер на усмотрение лесоводов и даже в наставлении должностным лицам местных лесоохранительных комитетов (1888) признавался, что «ввиду крайнего разнообразия условий… представляется затруднительным указать, какие именно данные должен собрать на месте производящий исследование» лесовод[261]. Многие местные должностные лица Лесного департамента проявляли склонность к мздоимству, благодаря чему разрешение на вырубку лесов можно было получить за взятку[262]. Авторитета лесоводов не хватало, чтобы обеспечить соблюдение правил о порубках. В 1890–1895 годах Лесной департамент дал разрешение на вырубку 36 тыс. десятин леса в Черниговской губернии, в то время как 21 тыс. десятин были вырублены самовольно[263]. Содержащиеся в законе нечеткие формулировки способствовали коррупции: многие понятия, начиная от таких элементарных, как «лес» и «охраняемый лес», и кончая принципиально важной «расчисткой» лесных территорий, требовавшей официального разрешения, остались без определения, а многочисленные жалобы, подававшиеся в Министерство государственных имуществ и Сенат, доказывали, что закону не хватало ни гибкости, ни точности[264].
Введению лесоохранных норм препятствовала экономика дворянских поместий и крестьянских общин. Правительство делало все возможное для поддержки и поощрения рационального ведения лесного хозяйства в дворянских имениях: оно даже разрешало специалистам из Лесного департамента поступать на службу в частные имения, оставаясь государственными служащими (в 1891 году в частных имениях работали 193 государственных лесовода[265]); в 1885 году правительство обязало Дворянский земельный банк выдавать ссуды под залог лесов на условии, чтобы леса, заложенные в банке, были нанесены на карту и управлялись государственными лесоводами за счет государства[266]. Законы от 1899 и 1904 годов переложили бремя восстановления (и охраны) лесов с владельцев лесов и государства на потребителей: лица, покупавшие леса на рынке, были обязаны производить лесопосадки; если же они этого не делали, их «лесной» залог, который они должны были вносить во исполнение этого требования, поступал в бюджет местного лесного управления[267].
Несмотря на все эти усилия, правительству в начале 1900‐х годов пришлось признать, что ему так и не удалось преодолеть разрыв между передовой идеологией лесного закона, позаимствованной из Европы, и реалиями отсталой сельской экономики. Более того, в начале 1900‐х экономическая поддержка обедневшего дворянства была заявлена в качестве политической цели и нравственного долга монархии[268]. Политика ограничений, применявшаяся в связи с «лесным вопросом», противоречила политическим целям монархии, добивавшейся поддержки со стороны дворянского сословия. Записка Лесного департамента «об облегчении стеснительных для землевладельцев последствий применения лесоохранительного закона», составленная примерно в 1902 году, предлагала единственное возможное решение этой проблемы: покупку частных лесов государством[269].
Хотя лесоохранительный закон с его запретами и ограничениями непосредственно затрагивал относительно небольшое число дворян-землевладельцев, его символическое значение нередко сравнивали с последствиями освобождения крестьян. Правительство вмешивалось в одну из сокровенных сфер дворянской жизни, командируя государственных лесоводов, чтобы те измерили площадь лесов в частных имениях, нанесли их на карту и даже установили режим порубок. Следующая реформа, логически вытекавшая из ограничений на вырубку лесов, носила еще более символический смысл: в 1892 году государство ввело ограничения на охоту в частных имениях, тем самым посягнув на важнейший культурный символ аристократического образа жизни, увековеченного в русской литературе XIX века. Помещикам, которые еще тридцать лет назад имели практически неограниченную власть над жизнью и смертью своих крестьян, теперь во имя общего блага было запрещено без государственного разрешения убивать диких зверей (к тому же их обязывали еще и платить специальный сбор)[270]. Охота в самом деле была их правом, привилегией и даже символом патримониальной власти над крестьянами и защиты их имущества от хищников[271]. Таким образом, идея защиты животных шла вразрез с двумя общепризнанными представлениями о диких зверях – как о ресурсе, прилагающемся к земельным владениям, и как о врагах, которых нужно уничтожать
