Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [41]
Закон об охоте 1892 года во многих отношениях напоминал лесной закон – особенно в том, что касалось разделения животных на категории в зависимости от их предполагаемой общественной ценности, которая определялась, исходя из принципа «полезности». Животные делились на две группы: хищные (включая хищных птиц) и нехищные. Последние подлежали охране: запрещалась охота в весеннее время, так же как и охота на каких-либо самок; ни при каких обстоятельствах не разрешалась охота на почти вымершего зубра. В этом отношении русский закон об охоте опережал законодательство всех прочих стран, впервые в истории взяв под охрану виды, которым грозило вымирание[276]. Что касается хищных зверей (волки, белые и бурые медведи, лисы и песцы, всевозможные грызуны, тигры, гепарды и пр.) и птиц (орлы, соколы, совы и пр.), охотникам разрешалось убивать и взрослых, и молодых особей обоих полов в любое время года и разорять птичьи гнезда[277]. Таким образом, данный закон курьезным образом сочетал в себе два противоположных подхода к дикой природе: в том, что касается не хищников, он выглядит поразительно прогрессивным. Что касается «вредных» животных, он, по словам Яна Хелфента, прописывал на бумаге «коллективную культурную враждебность» к хищникам. Критерием для прогрессивной политики в этой области служили другие стандарты – успех мер по контролю численности хищников или по их искоренению, в чем Россия, как отмечали знатоки охоты, отставала от европейских стран[278].
Интересно, что в категорию «хищников» были включены все животные, наносившие ущерб сельскому хозяйству, но не опасные для людей (суслики, белки, воробьи, сороки и вороны), в то время как в группу «охраняемых животных» не были включены даже некоторые вымирающие виды хищников. Дело в том, что, как и в случае с лесом[279], животных включали в категорию охраняемых в зависимости от их предполагаемой пользы, а не в соответствии с абстрактными природоохранными соображениями. В 1901 году список «вредных» животных, или «хищников», был даже расширен, а новый проект закона об охоте давал добро на почти тотальное истребление лис[280]. Более того, представления о пользе, свойственные сельской России конца XIX века, решительно отличались от современных и в большей степени исходили из подсчета людских потерь и экономических убытков при взаимодействии человека с дикой природой. В 1896 году хищниками в 88 губерниях России было убито 1193 человека и истреблено домашнего скота на 4,3 млн рублей; в 1897 году погибло 1315 человек и множество домашних животных, что привело к убыткам в 4,9 млн рублей[281]. Для крестьян охота являлась и важной частью экономики, и средством защиты себя и своего хозяйства. Закон об охоте действовал только в европейских губерниях России, а все приграничные регионы, несмотря на уязвимость и быстрое уничтожение местной фауны, были исключены из числа охраняемых территорий. В результате всего через несколько лет почти вымерли многие виды хищных животных (такие, как ирбис, снежный леопард, красный волк и сибирский тигр), а некоторые (например, каспийский тигр) вымерли полностью. В 1913 году, по причине быстрого вымирания соболя, правительство объявило пятилетний мораторий на его добычу; это был первый случай признания того, что введенный государством охранный режим был не вполне продуманным[282].
Изучение политики в области охоты показывает, что значение закона об охране лесов заключалось не только в ограничении размаха незаконных порубок; в идеологическом плане он расчистил путь к принятию новых законов об использовании природных ресурсов и, соответственно, к ограничению прав собственности. Контроль над охотой служил первым шагом в этом направлении; следующим стали охрана рек и водных путей. Русским обществом время от времени овладевал реальный или мнимый страх перед высыханием рек и озер и исчезновением морей и лесов. Как указывает Дэвид Блэкбурн, вопрос об изменении окружающей среды впервые был поднят в нескольких странах в 1850‐х и 1860‐х годах: французские, австрийские, британские и немецкие ученые задумались над тем, не становятся ли их родные страны жертвами «пересыхания»[283]. В России засуха и голод 1891–1892 годов усилили уже существовавший страх экологической катастрофы[284] и вызвали шок, который убедил многих в том, что использование лесов и природных ресурсов должно регулироваться государством в соответствии с научными принципами. Засуха и голод стали новыми аргументами в пользу охраны лесов; кроме того, они выявили необходимость в принятии специальных правил, защищающих воды от чрезмерной эксплуатации и загрязнения. В 1890 году на передний план публичных дискуссий по поводу водоохранного закона вышли аргументы о «водном банкротстве»
