Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [39]

. В противоположность этому социологическому анализу общих благ, вытекающих из взаимных уступок, вторая записка исходит из риторики власти и самодержавия. Автор записки, дав разбор различных ограничений, наложенных на лесовладельцев в Европе, заключает: «Ничего подобного в нашем лесном законодательстве не встречается». И это отсутствие государственного контроля над лесным хозяйством в России представлялось еще более странным ввиду того, что в монархической Российской империи «государство, по существу своему, обладает верховным правом, которое выше всех индивидуальных прав». Правительство, по его мнению, должно было использовать эту власть «в интересах общего блага» и «налагать свою руку на всякого рода частную деятельность, если этого требуют интересы народного благосостояния, интересы настоящих и будущих поколений». «Не странно ли, в самом деле, что именно в России, при монархическом неограниченном правлении это начало государственного права вовсе не применяется к такой важной отрасли народного хозяйства, как хозяйство лесное, от которого зависит и плодородие почвы, и климат страны, и народное здравие, и существенные экономические интересы настоящих и будущих поколений»[249]. Автор отдавал должное правительству за недавние реформы, опиравшиеся на его полномочия верховного собственника. Так же как и автор первой записки, он ссылался на государственное регулирование тарифов частных железных дорог как на пример использования государственной власти в интересах общественности, национальной торговли и промышленности. Хотя ни одна из этих записок не попала на верхние уровни правительственного аппарата, они показывают, что проблема прав собственности порой приводила к размыванию водораздела между «либералами» и «консерваторами». В то время как либералы высказывались за реформу, которую не потерпели бы прежние поколения либеральных мыслителей, консерваторы встали на защиту неотчуждаемости частной собственности и индивидуализма, а правительство, в свою очередь, дополняло свои аргументы в поддержку патримониализма и монархизма идеями о социальной ответственности и общем благе.

Между тем исчезновение лесов вызывало все большее и большее волнение в обществе. Джейн Костлоу, исходя из содержания «толстых журналов» за 1860–1880‐е годы, показывает, что русские публицисты и лесоводы подавали обезлесение как «национальное бедствие», прибегая к «риторике катастрофы». Как отмечает Костлоу, большинство этих авторов не опиралось на статистические данные и не могло документально подтвердить темпов обезлесения. Тем не менее образ гибнущей природы укоренился в общественном сознании и нашел отражение в живописи, поэзии и художественной литературе[250]. Свой вклад в создание этого мифа внесла растущая популярность естественных наук: ученые погрузились в дискуссии о влиянии лесов на реки и климат[251].

Разрываясь между необходимостью успокоить защитников прав собственности и положить конец хищениям леса, тем самым удовлетворив требования лесоводов, правительство отложило принятие лесного закона на несколько лет[252]. Между тем слухи о готовящейся реформе ускорили сведение лесов: землевладельцы спешили продавать свои леса, в то время как цена на них продолжала падать и банки отказывались выдавать ссуды под залог лесных угодий[253]. В отсутствие общих правил вводились различные мелкие ограничения на местном уровне. Чиновник Министерства государственных имуществ докладывал о введении запрета на срезание березовых ветвей на Троицу[254], что рассматривалось как посягательство на старинную русскую традицию, и предлагал пойти еще дальше и запретить рубить елки на Рождество[255].

Окончательный проект закона об охране лесов, увидевший свет после двадцати лет бюрократических дискуссий (в 1888 году)[256], опирался на риторику «государственного и общественного блага» и ставил под опеку так называемые «охранные» леса, имеющие «государственное значение». Он обязывал землевладельцев подавать местным властям планы по развитию лесного хозяйства и следовать их рекомендациям по части порубки и восстановления лесов. С целью облегчения бремени государственного контроля землевладельцам предлагался выбор: либо соблюдение этих правил, что, по всей очевидности, было сопряжено с финансовыми инвестициями и убытками, либо экспроприация. Согласно статье 800 нового Лесного устава государство не имело права требовать от владельцев частных лесов охранять леса за свой счет, но в то же время в следующей статье экспроприация объявлялась правом Министерства государственных имуществ, к которому оно могло прибегать, чтобы выкупать леса у нерадивых хозяев, которые не соглашались нести расходы по охране лесов[257]. Таким образом, решение о том, следует ли покупать лес или нет, оставалось за властями. Впрочем, на практике это положение было практически бесполезным, поскольку Лесному департаменту никогда не выделялись средства для покупки частных лесов[258].

С точки зрения правительства лесная реформа имела один важный побочный эффект: она позволила государству значительно лучше ознакомиться с положением дел в частном лесном хозяйстве. Согласно дореформенному лесному законодательству, государственные лесоводы даже не имели права приближаться к частным лесам без достаточных на то оснований и их всегда должны были сопровождать местные полицейские чины. По этой причине должностные лица не могли серьезно собирать сведения об уровне и темпах обезлесения