Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [37]

. Ссылка на освобождение крестьян как на пример справедливой экспроприации стала общим местом в риторике дворян, выступавших против ограничений права собственности. Стоит ли говорить, что логика крестьянской реформы при этом оказывалась извращена, поскольку бремя компенсации за отчужденные земли, выплачиваемой дворянам, несли сами крестьяне, а не государство; вместе с тем эта компенсация не была ни немедленной, ни, как считали многие, справедливой (дворянам выдавались выкупные свидетельства, которые быстро утратили свою рыночную стоимость; тем не менее крестьяне продолжали выплачивать фиксированные выкупные платежи, причитавшиеся непосредственно государству, и в итоге последнее оказалось единственным участником реформы, не проигравшим в долгосрочном плане). Перед лицом новой реформы прав собственности миф об освобождении крестьян получил хождение в качестве приукрашенной истории «великой» реформы.

Справедливости ради нужно сказать, что за лесными владениями тех аристократов, которые выступали против государственного контроля над частными лесами, как правило, осуществлялся надлежащий уход: специалисты по научному лесоводству в числе примеров рационального (и дорогостоящего) лесного хозяйства упоминали имения Шереметевых и Воронцовых-Дашковых[233]. Тем не менее, выступая от имени своего сословия, они указывали, что установление обязательных правил лесоводства является несправедливым ограничением их прав собственности; справедливой и законной представлялась лишь экспроприация. Третий съезд лесохозяев, прошедший в Риге в августе 1876 года, единодушно признал экспроприацию «наиболее рациональным способом сбережения лесов» и подверг критике идею государственного надзора[234]. Шестой съезд в 1886 году повторил эти аргументы, указывая, что «экспроприация не есть нарушение прав собственности» и что государству, использовавшему свою власть и ресурсы для выкупа крестьянских наделов и земель для строительства железных дорог, следует снова прибегнуть к этому подходу ради общего блага и принципов частной собственности[235]. Как саркастически отмечал наблюдатель из противоположного лагеря, губернские дворянские собрания и владельцы лесов «в порыве юридического экстаза кричат об уважении к праву собственности, которое так сильно развито в России, что малейшая попытка ограничить это право, при каких бы то ни было условиях будет находиться в решительном противоречии с духом и воззрением нашего народа»[236].

Здесь важно отметить, что в проекте лесного закона даже не упоминалось слово «собственность»; в нем говорилось об административном контроле над лесопользованием. Российское «полицейское» законодательство содержало многочисленные примеры аналогичных положений, направленных на охрану «общественной безопасности»: владелец собственности не мог распоряжаться ею в ущерб для других или нарушая общественные спокойствие и порядок. Кроме того, обладание собственностью стало ассоциироваться с различными обязательствами: например, законы и административные положения, после 1870 года издававшиеся органами городского самоуправления, обязывали владельцев недвижимости убирать улицы и заботиться об исправности тротуаров. Однако в случае с лесами мы видим совершенно иную картину. Возможно, дело было в том, что память о екатерининском даре дворянству и символизм лесов как важного элемента поместной экономики способствовали тому, что диалог между дворянством и государством, посвященный лесу, перешел из сферы дискуссий на тему общественного порядка и его охраны в сферу дискуссий о собственности. Понятно, что в глазах знати частная собственность служила метафорой взаимоотношений престола и дворянства: доверия, взаимной поддержки и привилегий, столь сильно поколебленных отменой крепостного права.

На первый взгляд, расхождения во мнениях по поводу охраны лесов напоминают известный расклад политических интересов в годы Великих реформ (либеральные или прогрессивные круги против аристократов или консерваторов). Консервативные газеты выступали против предложенного лесного закона, в то время как либеральные журналы поддерживали намерение правительства ограничить права собственности землевладельцев[237]. Петр Жудра, специалист по лесному делу, часто писавший для «Лесного журнала», утверждал, что «государство имеет право и обязано выступить защитником лесов и силой своего авторитета прекратить их уничтожение. Мы уверены, что все благомыслящие люди отнесутся с сочувствием к этому вмешательству государственной власти, той власти, которая во всех великих реформах нашей эпохи несла с такой твердостью и достоинством знамя прогресса, справедливости и общего блага»[238]. Пореформенная этатистская риторика, отразившаяся в этих словах, сочетала либеральную концепцию «прогресса, справедливости и общего блага» с образом «государства-опекуна» – образом, отвергавшим свободно-рыночную идеологию невмешательства. Неслучайно тот же Петр Жудра, один из самых решительных критиков частного лесовладения, вспоминал в своих мемуарах, что в годы обучения в Лесном институте был увлечен политической экономией Джона Стюарта Милля